Brief an Anatolij Poljakov

Дорогой Анатолий!

…Этнические немцы и их русские супруги, дети, внуки, родственники покидают Россию в поисках лучшей доли, ибо что ни говори, соцзащита в Германии на хор. уровне. Мне, безработному, оплачивают квартиру и выделяют 311 евро соцпомощи.
     И так всем, кто сидит без работы, а с работой в Германии напряжёнка.

     Первая волна этнических немцев выехала из Росси, всеми правдами и неправдами, ещё при Хрущёве и Брежневе. Их было всего неск. тыс человек, все они нашли работу и в настоящее время лишь они действительно интергировались в новое общество. Но большинство этих людей, ярых антикоммунистов и антисталинистов, продолжают говорить с детьми дома на русском.
     Когда я спросил у одного дедушки, почему они дома говорят с детьми и внуками на русском, ведь без общения с носителями языка от акцента не избавиться и такой «русский» подчас просто смешон; этот пожилой, прошедший сталинские лагеря (и весьма грамотный) человек ответил примерно следующее: «Всякое знание обогащает, а язык — это ещё и возможность общения и возможность читать богатую душой русскую литературу, а в нашей семье — традиция, пусть дети помнят, что мы вышли из России».
     Вот так, ни больше, ни меньше. О том же, что все русские немцы вышли из Германии (из разных государств этой тогда ещё раздробленной страны) кто двести, кто триста, а кто и пятьсот-восемьсот лет назад, как предки Пушкина, например, в семейной памяти утрачено (или об этом просто не говорят).

     Вторая волна российских немцев (как Горбачёв не стал чинить препятствий) уезжала потому, что поняла: республика на Волге, и с ней историческая справедливость, восстановлена не будет. (Помните, Ельцин предложил немцам полигон Капустин Яр?) Не будет ни протестантских церквей с богослужениями на родном языке, ни школ, ни СМИ на родном языке, хотя остальные народы РФ это имеют.
     Маленький немецкий народ почти растворился в большом советском народе, до полной ассимиляции осталось, может быть, одно поколение. В настоящее время до 70% браков у русских немцев — смешанные.
     В Германии на каждом углу говорят по-русски. Аусзидлеры-немцы — потому, что не хотят забывать язык, которым владеют лучше родного (и учат ему детей), аусзидлеры-русские — потому, что они русские.
     Интеграция, на которую так рассчитывало правительство ФРГ и на что ухлопало много денег, идёт туго, в основном потому, что у людей нет работы, а значит, нет общения с «местными аборигенами», как мы называем «тутошних» немцев.
     В настоящее время в Германии складываются три «параллельных общества»: немецкое, турецкое и аусзидлеровское (так называют переселенцев из РФ и стран СНГ). И самое «параллельное» из них — турецкое, но это отдельная большая тема, приведу лишь один факт: выходцами из Турции построено в Германии 300 мечетей, а в Турции — ни одной христианской церкви. И даже на ремонт или реставрацию старых церквей денег не выделяется.
     А русские аусзидлеры «пюлювать» хотели на интеграцию-пертурбацию, живут себе в своём узком мирке и в ус не дуют, а дуют пиво и водку, благо в русских магазинах её завались.
     Я знаю людей, которые уже более десяти лет живут в Германии, но не умеют и двух слов связать на нем. языке. А не будешь знать языка — не найдёшь работы. Круг замкнулся.

     Многие семьи имеют спутниковые «тарелки», смотрят русское ТВ. В Германии до 30 русскоязычных газет и журналов, порой очень низкого качества, как по содержанию, так и по оформлению, и целая сеть русских магазинов, большинство товаров в которых дороже, чем в местных «лавках», но это русские товары, и народ, скучающий по родине и всему привычному, берёт помаленьку.
     И вот уже Коммерция заарканила Ностальгию...
     Как тут не вспомнить Пушкина: «И всюду меркантильный дух. Тоска!..»

     Всё же молодёжь помаленьку врастает в западное общество с другим менталитетом и с другими законами, а вот для нас, старшего поколения, это непреходящий стресс.
     Мои сёстры и братья «плачут-убиваются», хотят назад, а куда от детей уедешь, дети крепче верёвки держат. Да и там, в России, дома проданы или подарены, огородов, на которых они привыкли копаться, больше нет, а тут — никаких тебе огородов: всё из магазина.
     А многие так от ностальгии вылечиваются: съездят в гости к родне, недельки на две, посмотрят, как в России простые люди живут, и на какое-то время успокаиваются, ибо тоску по Родине не избыть никогда.
     Я всё думаю: какие глупые у нас правители: «выпихнули» из страны целый народ, работящий и законопослушный. Деревни заброшены, и поля зарастают сорняком.

     Что касается меня лично, то я эмигрировал по трём равновесным причинам.
     Все мои братья и сёстры уехали. Из 46 племянников уехало 36. Я остался один на своём далёком от родни Севере. А родился в большой семье (10 детей, за стол садились вдвенадцатером, и «мать-героиня» пекла хлеб через день), с детства привык и сросся со своими братьями-сёстрами и сильно без них скучал.
     И второе. В 2002 году я стал пенсионером. Прожить же на пенсию в посёлке Хатанга Красноярского края, где я в последнее время работал, невозможно.
     Раньше там было централизованное снабжение — кораблями из Архангельска, а теперь всё гонят из Москвы самолётами, и цены, соответственно, заоблачные.
     И третье. Я, охотник-промысловик, стал плохо стрелять. Был молодой — думал, буду жить вечно, не заботился о здоровье, пожёг глаза на снегу. Болею. На Таймыре 10 тыс. населения и миллион голов дикого северного оленя. Для здоровья популяции надо выбирать ежегодно 10-15% поголовья, но и этого не делается, хотя лицензии дёшевы, а оленина — хороший привесок к столу.
     Не настреляешь себе мяса на зиму, не наловишь рыбы — ой как туго приходится.
     Вот такие пироги именинные...

     ...В прошлом году делали мы здесь «Eisnertreffen» — встречу семейного клана. Из России только трое смогли приехать, но всё равно собралось 164 человека. Потомство одной семейной пары, Ивана и Фриды Эйснер.
     Поженились мои родители в 1930 году, и через 75 лет (три поколения, и уже пошло четвёртое) — нате вам! Почти двести человек потомков. Целая деревня.
     Мы выросли в такой бедности — горько вспомнить. Я родился в сорок седьмом году. Мама говорила, голод был такой, что мои старшие братья и сёстры ходить разучились.
     И умерли бы, но русская «врачица» обругала председателя Крылова и сказала, что посадит его, если и эти дети умрут (уже умерло 14 детей в деревне). И тогда Крылов написал записку на ферму, и нам стали давать по литру обрата на ребёнка (снятое, отсепарированное молоко). Отец работал скотником. Кормили коров половой, а в ней попадаются целые зёрна. И ещё отец приносил нам из леса берёзовую кору: её можно грызть, изнутри сладкая.
     Когда я пошёл в школу отец сделал мне ящичек из фанеры: сумку купить было не на что, не давали колхозникам денег.
     До самого восьмого класса, я спал вместе с двумя младшими братьями на одной кровати-ящике, «валетом», на соломе.
     Это при том, что отец и старшие от зари до зари гнули спину на ферме и в поле.
     И паспортов не было, и — отмечаться в комендатуре только за то, что ты немец. Хотя двести лет прошло, как предки из Германии выехали, и корни те забылись, и писать некому.
     Эх-ма... Я-то захватил всё это краем, детской памятью, а каково пришлось родителям нашим (я имею в виду не только немцев — вся Россия жила в рабстве), нам сейчас и представить трудно.
     Вот потому и убежала вторая «горбачёвская» волна немцев, как только представилась возможность.

     Меня лично ассимиляция не пугала. Были б дети здоровыми, да родителей уважали, а судьба у каждого своя.
     Первым браком я был женат на русской женщине. От неё двое детей. Сын — здесь, дочь уехала назад, в Россию, и я её не держал.
     И вторым браком женат на русской. (Татьяна раньше работала выпускающим редактором газеты в Норильске и всё утверждает, что в моих текстах чувствуется этакий привкус нерусскости: бедный словарь, короткие «разорванные» предложения, «кальки» и прочая). А я бью тарелки, бью себя в грудь и цитирую ей барона Унгерна: «самые настоящие русские — это остзейские немцы», и Петра Первого: «Датчанин сей — есть истинно русский человек!» (О Витусе Беринге). Не помогат...

     Ну, ладно, заболтался…
     Щё тама прищепка. Рассказ автобиографичный. Слабый, правда, и литерат. ценности не имеет, но по теме.
     Прошу простить, что отнял столько времени.
     До связи, 

Эйснер. 

     P.S. Если хотите, пришлю Вам несколько образчиков здешней русскоязычной прессы. Оченно, знаете ли, оттягиват, как коворит один мой знакомый. Одно дело — услышать, другое — пошшупать. М-м?

Поговори со мною, мама...

...С того и мучаюсь, что не пойму,
куда несет нас рок событий...
С. Есенин 

     «Здравствуйте, мои дорогие!»
     Оба они смотрят на меня с фотографии на обелиске.
     «Простите, что давно у вас не был, — долог путь домой от ледяных морей 78-й параллели».
     Тишина кругом. Я прислоняюсь к решетке ограды и закрываю глаза. Вечерний луч тепло ложится на веки.

* * *

     ...1915 год. Унылая приволжская степь. Жара, оводы, пыль. Медленно тянут усталые лошади телегу переселенца.
     — Папа, пить!
     — И я хочу!
     — И мне!
     — И мне!
     Отец зачерпывает ковш воды из укрытой сеном деревянной кадки. Детей девятеро. Каждому по глотку. До ближайшего ночлега еще 20 верст.
     Но как хочется пить! Одна из младших девочек незаметно спрыгивает в белую дорожную пыль. Совсем рядом, вон там, плещется целое озеро желанной прохладной воды! И успеет, догонит — лошади идут шагом...
     По ковыльной степи бежит семилетняя девочка. Кареглазая, чернокосая, с очень белой кожей.
     Это мама моя!
     Это мамочка моя родненькая!
     ...Искали долго. Уже поздно вечером отец заметил на самом срезе горизонта выбегающую в закатное солнце детскую фигурку. Выпряг лошадь, догнал и подхватил на руки испуганное плачущее дитя...
     Весной 1916 года мой дед по матери Готтлиб Фридрих К. добрался, наконец, до пределов нынешней Омской области, где и поселился, подобно многим переселенцам из России, Украины и немецких колоний Поволжья.
     Здесь пережиты голод, революция, колчаковщина и военный коммунизм, НЭП, коллективизация и снова голод 1933-го года. А весной 37-го мой дед, ветеринарный фельдшер и отец 15-и детей, был объявлен врагом народа. Моей маме, много лет спустя, сообщили, что ее отец умер от туберкулеза в Магадане в 53-м. Но весной 1990 года из местного управления КГБ в ответ на настойчивые требования родственников пришла бумага: такой-то, объявленный врагом народа и расстрелянный в 1937 году в Омске, ныне реабилитирован. Подпись, печать.
     ...Ты, мама, работала служанкой у богатых хозяев, там и познакомилась с высоким и сильным голубоглазым конюхом, нашим будущим отцом. Учиться тебе не пришлось, русский алфавит ты знала до буквы «р», но, несмотря на это, помогала нам, детишкам, одолевать азы грамоты. А сколько ты знала сказок, пословиц и поговорок — и русских, и немецких! Для нас не было большего удовольствия, чем вечером усесться у твоих ног и под тихое звучание прялки слушать твой вдумчивый, глубокий голос.
     Наш отец был очень работящим человеком и мастером на все руки. Он умел читать по-русски, подписаться по-немецки и знал таблицу умножения. Он вступил в партию, и его назначили председателем колхоза. Волей-неволей пришлось участвовать в раскулачивании земляков.
     И вот однажды этот насквозь пропитанный коммунистической идеей человек не выдержал: «Нет, Фрида, не по-ленинскому пути они идут! Нельзя так обращаться с людьми!»
     И ты, мама, стала вечерами тайком приходить в обреченные семьи: «Ханс говорит, что можете — прячьте, что хотите — раздайте, утром за вами придут!»
     Но что было прятать и раздавать! Любой, имевший пару коров, лошадь, свинью и смену белья, считался зажиточным и, если добровольно не шел в колхоз, подлежал раскулачиванию и ссылке.
     Пришел страшный 37-й. Ночью, всегда ночью, приезжал «черный воронок». Под крик женщин, плач детей и тоскливое молчание соседей забирали кормильца семьи, и мало кто вернулся обратно. В том году кроме моего деда забрали еще шесть человек.
     В 38-м мать нашего отца получила из Америки письмо от уехавших еще до революции братьев, которые, очевидно, прослышав о том, что творится в России, приглашали сестру перебраться в США. Неизвестно какими путями, но послание попало к адресату. В конверт были вложены деньги. Доллары. В НКВД почему-то замешкались, и отец, оседлав племенного жеребца, успел первым.
     — Мама, ради внуков ваших! Сожгите все, иначе меня посадят!
     И только он скрылся в лесу, как уже запылил по дороге «черный ворон» и остановился возле дома «американской шпионки».
     Пристальноглазый лейтенант разворошил в печи черные листочки пепла:
     — Успела, с-сука! — и разразился ругательством.
     Но и этого было достаточно. Наш отец «за потерю революционной бдительности» был исключен из партии, снят с поста, и под злорадные взгляды обиженных им ранее людей перешел на ферму, работать скотником.
     А потом началась война, и мрачная тень слова «фашист» упала на советских немцев, и понятия такого в своем языке не имеющих.
     Поздней осенью 41-го года нашли за околицей полуголую замерзшую нищенку-немку и рядом с ней еще живого младенца, завернутого ею в последнее снятое с себя тряпье. Тогда же появились в Сибири и Казахстане сосланные немцы Поволжья. Просили Христа ради. И ты, мама, делилась кровом, одеждой, последним куском, хотя осталась одна с шестью детьми — отца к тому времени забрали в трудармию.
     В феврале 1944 года его, «списанного» умирать, привезли домой. Ходить он, опухший от голода и цинги, не мог, и его просто спихнули с саней. Ты, мама, вместе со старшими детьми, втащила его в дом и выходила!
     После трудармии наш отец стал бить своих детей...
     Осенью этого же года председатель колхоза К-ов заметил на колхозном поле двух немецких мальчишек, пяти и восьми лет, воровавших картошку. Спешился, приказал им подойти, отвел детей в лес и повесил плачущих братьев на своем кнуте...
     — И что, мама, судили его?
     — Бог его судил, сынок. Он стал сильно пить и умер от водки. Я знала его до войны. Это был совсем другой человек. — И совсем тихо добавила: — Как и ваш отец...
     Каждую осень ты, мама, как и другие женщины, работала на току. Кругом горы зерна, дома — пухнущие от голода дети. «Все вокруг колхозное, все вокруг мое», но взять нельзя ни горсточки. Зав. током, немецкий парень, желающий выслужиться перед начальством, заставлял женщин выворачивать карманы телогреек. Горсть зерна — 10 лет лагерей, детей — в детдом! Когда этого парня, вопреки его ожиданиям, все же забрали в трудармию, на его место пришел русский человек — солдат, комиссованный с фронта по ранению. Этот делал вид, что ничего не замечает и тем самым спас многих от голодной смерти. Когда вскоре после войны он умер от ран, на его похороны пришли люди «со всех деревень».

* * *

     ...Мое первое воспоминание. Снег на колхозном поле сошел, и я с братом и старшей сестрой собираю вытаявшую мерзлую картошку. Каждый клубень вызывает бурную радость, а попадаются и крупные!
     И второе воспоминание о картошке. Отец маленьким ножичком вырезает из картофелин глазки и раскладывает их рядком на столе. На посадку. Остальное — на еду.
     И третье воспоминание о картошке. Мне пять лет. Я помогаю собирать и ношу ведерком. Уже второй погреб полон тяжелых клубней. Ты, мама, на кухне печешь драники. Настоящие, с яйцом и постным маслом! Довольное лицо отца, он качает на ноге младшего брата Ваську и поет ему песенку. Но я не завидую брату: отец нас бьет. Вот подрастет Васька, достанется и ему на орехи.
     ...Наш дом называется «землянка». Отец сложил его из широких пластов дерна. В жилой комнате примерно 4 на 4 метра мы — всемером. Старшие уже покинули дом и живут самостоятельно. Один из братьев спит на кухне. Дверь из нее ведет в сарай. Зимой в сарае холодно, и маленьких теленка, ягненка и поросенка мы тоже держим на кухне.
     Потолок подпирает столб, вкопанный посреди комнаты. Особым шиком у нас, мальчишек, считалось вечером перед сном влезть по столбу под крышу и повесить стянутую ремнем одежонку на самый верхний гвоздь. В доме — убожество нищеты и спутница ее, грязь.
     Но это я пойму потом. А пока дом родной — лучшее место на свете и лучший человек в доме — ты, мама!
     В 57-м калмыкам и другим репрессированным народам разрешено вернуться в родные места. Что же касается советских немцев, то политика узаконенного рабства и насильственной ассимиляции продолжалась. Когда наконец стала выходить газета «Нойес Лебен», я по ней и по Библии начал изучать родной язык.
     ...В один из теплых дней весны 1958 года перед нашей «землянкой» останавливается красивый автомобиль. Мужчина в строгом костюме и галстуке спрашивает мою мать. Он протягивает ей голубую коробку и просит поставить подпись — «вот здесь». Но ты, мама, не можешь написать свою фамилию, это делает за тебя одна из старших дочерей!
     Автомобиль уезжает, и мы разглядываем коробку, там бумага за подписью Ворошилова и блестящее чудо — золотая звезда! На красной эмалевой ленте надпись: «Мать-героиня»!
     Жизнь понемногу налаживается. Голод уходит навсегда, но нужда в самом необходимом остается еще надолго.
     1964 год. Официальная реабилитация советских немцев. Но об этом никому не объявлено. Начальство знает — и молчок! Ни одна газета страны не опубликовала Указ.
     Омское радио начинает транслировать короткие передачи на немецком языке. Что это была за радость для нас! Как часто ты, мама, и мы с тобой, простаивали у старенького репродуктора всю передачу. Выхолощенные до предела, лишенные всякой связи с реальным положением немцев в стране, передачи эти все же будили в нас надежду. Казалось — еще немного, и справедливость восторжествует. Казалось, как и другие народы, обретут, наконец, и немцы утраченную Родину и крышу над головой.
     И снова шепоток — громко говорить еще не осмеливались, — разрешают «нашим» немцам уезжать в Германию! Неужели это правда? И точно, некоторые уезжают. Сначала по одному, по два. Затем семьями, деревнями и десятками тысяч...

     — Почему вы уезжаете?
     — Хочу время, отпущенное мне Богом для жизни, потратить именно на жизнь, а не на стояние в очередях...
     — Чтобы дети мои остались немцами...
     — Не хочу больше быть рабом новой «знати» и ее мертвых догм...

     — А вы почему остаетесь?
     — Хоть и мачеха, а Родина...
     — Как оставлю могилы родителей?..
     — Мы другой народ — «там» не приживемся...

     Я с теми, кто остается. Да, мы другой народ. Но мы — часть этой огромной страны, один из ее народов. Мы немцы по языку, но мы другие, чем «те» немцы. Наполовину ассимилированные, мы до сих пор унижены и без вины виноваты.
     С каждым годом все больше немцев уезжает. Бросают дома и все нажитое, оставляют могилы родителей. Один мой брат уже уехал, и двое других собираются в дорогу. И вот, я стал сомневаться...

* * *

     ...Низкое солнце, длинные тени. По ковыльной степи, по самому срезу горизонта, бежит семилетняя девочка. Кареглазая, чернокосая, с очень белой кожей.
     Это мама моя!
     Это мамочка моя родненькая!
     И опять я заблудился... И хочу пить. Так не хватает мне глотка духовной воды, так не хватает твоих глаз, мама, и твоего баса, отец. Так хочется знать правду про эту половинку солнца, восходит оно или заходит для российских немцев?

* * *

     ...Мне уже немало лет. Много раз из конца в конец проехал я необъятную эту страну, много сил оставил на белых берегах ее белых морей, несколько раз вот так близко, скалила зубы старуха с косой, и я, комсомолец и атеист, в страхе и тоске взывал к Господу, как ты, мама, научила в детстве. И каждый раз с удивлением и благодарностью возрождался к жизни...

* * *

     ...Скажите, родные мои, живущие в моем сердце, подскажите не лучшему из своих сыновей, как ему поступить на перепутье?

В. Эйснер 

Владимир Эйснер. Татьянин День. Два рассказа.
Владимир Эйснер. Сенокос. Рассказ.
Владимир Эйснер. Таймырский мамонт.