|
Елена Черникова
Ликвидация писателя
Часть первая
Мой наставник в Литинституте говорил: если вы после нашего
института попадёте в газету, найдите в себе силы уйти оттуда не позднее
чем через два года, иначе всё, пиши пропало, руки отшибёт.
Бывает, хобби нечаянно как превратится в профессию, а вы даже
глазом моргнуть не успеете, только посетуете на времена, вынуждающие
вас, великого художника словесности, заниматься грубой конвейерной
работой. Вопрос всегда остаётся открытым: что дозволено писателю
(метафизически), какая параллельная деятельность, чтобы не отшибло руки?
…Поведение и ещё раз поведение. Надо знать правила. А
они что делают!
Получив на руки своё счастье, пахнущее типографией, литератор
прыгает, радостно плачет, обнимает прохожих и так далее, сами знаете.
Затем демонстрирует новорождённого неограниченному числу лиц, без
разбора и суеверий, точь-в-точь глупая городская мамаша после роддома.
Очень по-русски это называется презентацией новой книги.
Законно всплывает желание зарегистрировать возлюбленного младенца,
чтобы социализировать: вручить литературному критику, пусть выскажется
прилюдно, и все узнают и выдвинут на премию, поставят родителю памятник.
Регистрация возможна не только через критика, но и через особ,
обитающих в клановых и тусовочных резервациях, но мамаша-папаша обычно
так невменяема после первых родов, что не замечает, как надёжно
огорожены все эти места. Подъёмный мост, конечно, может опуститься на
миг и пропустить новобранца, но не раньше, чем из-за стены, от главшпана,
прозвучит кодовый сим-сим — ты там типа открой товарищу.
Дарением друг другу свежих экземпляров литераторы занимаются
дружно, безотчётно-заполошно-изнурительно, вкладывая в акцию свои
надежды на бессмертие, любовь и признание; вот прочитает он\она — и мир
перевернётся, и все узнают, как я гениален и везуч, как стоит иметь
со мной дело, и, в конце концов, как прекрасен мой текст.
Учитывая, что авторских экземпляров всегда мало (я говорю о книгах,
изданных по старинке, за гонорар от издателя), дарение ещё и
накладно, но для устройства личной жизни наших новорождённых нам ничего
не жаль. Отдаём, как котят, в добрые руки, воображая лучезарную картину:
вот придём мы однажды (случайно) в дом, куда подселили наших
возлюбленных младенцев, а они там в наилучшем месте живут, а по
праздникам их показывают гостям. С полки снимают и отчёркнутые места
зачитывают вместо аперитива.
…Одна моя знакомая, литератор со стажем, справляется с подаренными
ей книгами следующим образом: выдирает страницы с автографами, остальное
выносит на лестницу, а соседи разбирают — по интересам.
Другая просто не вносит подаренные книги в дом, а сразу складывает
в гараже. Накрывает полиэтиленовой скатертью, получается теплица.
Третий подпирает книгами старый диван, чтобы не покупать новый.
Диван укреплён надёжно, поскольку этот человек — литературный критик,
получающий свежие приношения регулярно.
Четвёртый сначала всё-таки читает, но никогда не рассказывает о
полученных впечатлениях никому в Москве: бережёт свежие мысли для
заграничных лекций, что по-человечески, то есть по-писательски, вполне
понятно: здесь за его мысли могут и в морду дать, а за рубежом он —
великий знаток современного российского литературного процесса.
Есть нервные люди, которые вздрагивают, услышав от товарища бодрое
«Ой, привет, я тебе сейчас подарю свою новую книжку!» — и у них
начинается сердечный приступ. Иногда запой, депрессия, конвульсии.
Есть стоики, способные не дрогнув сказать «Поздравляю! Спасибо».
Есть очень известный литературовед, корифей, который честно
говорит: «Я читаю подаренные мне книги только за деньги».
Есть изуверы, тут же задающие вопрос жизни и смерти «Почём?»,
подразумевая, что книжка вышла, конечно, за счёт средств автора или за
спонсорские, ведь понятно, что обычным путём, с гонораром и
профессионально поставленным распространением, у тебя (бездари, поэта,
нетусовщика, прочее) ничего бы никогда не вышло.
Есть, разумеется, несколько человек, способных спокойно принять
подарок, внимательно прочитать, позвонить трепещущему автору и
высказаться по существу. Ради таких людей автор согласен жить дальше,
но — гораздо чаще попадаются владельцы диванов и гаражей.
Причины всем известны: скорбь, что книга вышла у тебя, а не у меня;
ужас, что придётся её читать; досада, что придется тащить такую тяжесть;
тоска, что придётся отвечать на вопрос «Ну как?..»; превентивная печаль
на тот вопиющий случай, если книжка вдруг хорошая. Успех одаряет многим,
только не друзьями (Вовенарг). Трюизм.
Однако все хотят успеха: видимо, готовы пожертвовать
друзьями. И встаёт солнце, и в типографиях опять грохочут станки, а
Сивка-бурка вновь готовится взлететь под Литературино окошко с очередным
Иванушкой на шее. У поэтов опять вдохновение, у прозаиков наконец уехала
тёща, и можно крепко, по-писательски проработать несколько черновых
кусков, понимаешь, так сказать, вот, ну, да.
Затянувшееся предисловие, писанное ярко-чёрными красками, вы мне
скоро, надеюсь, простите, когда я перейду к саморазоблачению, а потом,
возможно, к описанию содержимого своих сундуков.
Но до сундуков надо обговорить несколько травматичных вопросов.
Начнём с автора этих строк. Кропать меня потянуло года в три.
Случайно была разоблачена. В семнадцатилетнем возрасте поступила
в Литературный институт, закончила дневное отделение (1982) в семинаре
критики и литературоведения у Всеволода Алексеевича Сурганова. Получив
элитарное образование, одиннадцать лет проработала в газете (ничего
страшного), стараясь не забыть, зачем всё-таки родилась на свет.
Газете — слава! Она была единственная на всю страну, где лицеистка могла
обрести вторую, журналистскую, профессию, не свихнувшись от
подчеркнул, отметил, заявил, поскольку то был «Московский литератор»
периода расцвета.
Тем не менее В. А. Сурганов оказался прав. Приводить руки в порядок
пришлось ещё несколько лет после ухода из газеты, подчёркиваю,
замечательной газеты, но — способы текстопорождения у писателя и
журналиста решительно разные, и понимаешь это не сразу.
Всё-таки написав роман («Золотая ослица», 1997) и вступив в Союз
писателей, я почувствовала себя воздушно, приобщённо и дарила книгу
всем, не следя за реакциями. Издательство (тогда «Присцельс») было
ко мне чрезвычайно благосклонно. Оно выплатило максимальный гонорар, и
тираж был (особливо для 1997 года) огромным — 15 тысяч экземпляров, и
оно давало мне мои книжки, чтобы я могла их дарить. Эти сказочно
доброжелательные люди, почему-то любившие текст романа «Золотая ослица»,
своей любовью сделали мне анестезию, дали социальный наркоз, отчего я
всё-таки пожила счастливой жизнью придурка, не понимающего, что
происходит вокруг.
Теперь зайдём в тему внутрицехового дарения книг с другого крыльца.
Одновременно с сочинительством прозы я почти всегда работала на радио.
Это моя любовь, мой театр и моя пуховая люлька. Пришли однажды времена,
когда мне стали дарить книги ежедневно, и дарение продолжалось
пятнадцать лет. В некотором смысле это конфузная ситуация: люди дарили
книги радиожурналисту, не подозревая, что он на самом деле писатель,
поэтому не боялись подвоха, зависти, не предполали ни гаража, ни дивана.
Дарители справедливо полагали, что ведущий авторской радиопрограммы
может то, чего не могут критики, PR-службы издательств и природа: просто
сказать тёплым человеческим голосом, что у имярека вышла книга и
поздравить автора прилюдно. Поскольку я выбирала для эфира то, что мне
искренне нравилось или представлялось полезным для слушателя, то я
прочитала подаренное. Правда.
Есть причина, почему я пока не подпираю книгами мебель, а читаю их
все: доморощенная метафизика, знаки судьбы. Именно подаренную книгу я
воспринимаю как напутствие из невидимого мира. Читаю внимательно, даже
если это стихи начинающих, жестокий аллерген. Я тяжело воспринимаю
стихи, при мне запрещено чтение по кругу, но поэтов в моих
программах перебывало видимо-невидимо. Отчасти потому, что публика
в нашей стране обожает слушать стихи по радио, отчасти потому, что я
точно знаю, когда кончится эфир. И ещё потому, что случайно можно
открыть нечто бесподобное.
…Когда книги заняли весь мой дом и задали мне жилищный вопрос, я
поняла, что наличное богатство обязывает к чему-то ещё. Из-под обложек и
переплётов донеслись стоны узников, не увидевших света, хотя и
выпущенных в свет. Они вопили. Суть вкратце: почему ты, плюшкин
гобсекович, не расскажешь о нас людям?! Ну что ты скопидомничаешь?
Действительно, почему? Как жаловался мне очень известный критик П.,
переезжать на новую квартиру очень трудно, поскольку в старой квартире
открывается гораздо больше книг, чем ты подозревал. Они страшно лезут
отовсюду, напоминая о невыполненных обещаниях. Я не хочу оказаться в его
положении, особенно когда судьба даст мне новую квартиру, с большим
количеством комнат, где я устрою библиотеку и буду сниматься на фоне
книжных полок, как делают великие мужи, кому Бог дал и полки, и жену,
чтобы тихо протирала их от пыли.
Я включила яркий свет и пошла по своей маленькой, со смежными
комнатами, двушке. Открыла все шкафы, ящики, забралась на все полки,
заглянула в кладовку: «Идите все сюда! Будем выступать перед публикой!»
Среди моих бумажных сообитателей много вполне себе удачников, о
которых нормально, вовремя и по делу писала пресса; имеются те, кого
пресса в упор не увидела, есть безнадёжные. Все вместе они выступают как
своеобразное зеркало моей жизни, но не в том интерес, что моей лично, а
в том, что я, годами играя в журналистику, регулярно оказывалась
в нужное время в нужном историческом месте. Мне перепало слушать,
слышать и видеть, как восходят российские «ньюсмейкеры политики,
эстрады, финансов, литературы», «звёзды нравственности», «столпы
духовности», беседовать с ними прилюдно и очень часто получать на память
полиграфические сувениры от листовки с «призывом выйти на» до громадных
фолиантов энциклопедического толка. Конечно, с интересным общением
в последние двадцать лет повезло многим российским журналистам, их
романы об этом уже написаны. Мой же случай особый. В мои, скажем так,
микрофонные объятия сами, добровольно попали книги сотен человек,
создавших свои произведения (и научные, и художественные) в годы особых
волнений о России, о Земле, о Боге. У меня были программы обо всём —
в самом прямом смысле слова, от культуризма до космоса и обратно, от
проблем резьбы по кости мамонта до медицины всех народов. Знаковые люди
рассказывали и дарили всё свежайшее: от мягкообложечных астрологических
опусов начала 90-х до увесистых, суровых богословских фолиантов наших
дней. Это собрание особых примет времени, которого нет у других, потому
что другие были на других местах, но это не просто один из возможных
взглядов на действительность, а опыт писателя, и только это интересно
нам в данном контексте.
Дарёные книги как зеркало современности, изготовленное самой
судьбой для профессионального прозаика, развлекаюшегося радиожурналистикой
в прямом эфире в эпоху перестроек и реформ. Так вопрос никогда не
ставился, его некому поставить, я редкий случай. В России нет других
успешных прозаиков, которые оттрубили бы шесть тысяч часов
прямого радиоэфира в беседах на все возможные темы со всеми, кто к темам
причастен. И нет других радиожурналистов, которые за это время
выпустили бы столько книг прозы про нашу жизнь, сколько я, не отрываясь
от микрофона.
Кроме книжной, у меня сложилась коллекция первых номеров бумажных
СМИ, вылетевших в свет сразу после повеления свыше быть изданиям не
токмо государственными, а и частными. Издательский бум начала 90-х
отражён в моей библиотеке пилотными выпусками, о которых история уже
забыла, но их идеи выжили и частенько в лицах. Например, газеты типа
«Задница» перед почти мгновенной после рождения кончиной дали обильные
всходы, коими поныне торгуют их идейные наследники. Весь глянец,
который, как нам кажется, пришёл с Запада, имел и отечественных
предшественников, и эту особую тему (как мы получили ту журналистику,
какую сейчас имеем), я сейчас развиваю в специальной книге. (Я ещё и
пяти учебников, руководств и пособий автор.)
Вообще народ наш за двадцать лет (слово «двадцать» говорит о
времени написания эссе, сегодня надо писать «более тридцати лет»)
прочитал в прессе и в книгах такое, чего никогда раньше не читал — ни по
объёму, ни по содержанию. В моём случае касается это и автографов на
книгах, но тут чтение сугубо личное, и я не буду цитировать дарственные
надписи, адресованные мне, за одним исключением. В нём определённо
соединились некий журнализм с очень условным писательством, но эффект
потрясающий, с шедеврального автографа этого бойца надо начинать лекции
по истории. Он был дан мне ещё в годы мои газетные. Бывший политрук,
написавший к 40-летию Победы небольшую брошюру мемуаров, подарил мне её
с надписью: «Уважаемой Елене Вячеславовне Черниковой на добрую память о
днях Великой Отечественной войны!» Крупными буквами. Чётко и разборчиво.
Я опешила. Вчитывалась и всё искала какой-нибудь намёк, шифр и ключ, но
там больше ничего не было! Только «добрая память». О днях войны. От
политрука. Я еще была, видимо, слишком молода, чтобы понять его. Ближе
к 60-летию Победы я лучше узнала отечественную историю, и мне стали
более или менее понятны загадочные чувства пожилого политрука: он
жизни-то порадовался всего четыре года, а потом влачил существование и
всё вспоминал добрые дни, когда он подбаривал бойцов к атаке. Наверное,
нелегко и очень ответственно подбадривать к смерти. Чувствуешь себя
героем и, главное, ветераном войны. Настоящим! Не то что адресаты его
воздействия, не сумевшие оставить мемуаров. А он смог и был доволен. По
понятным причинам имя его я оставляю неназванным.
Есть ли имена, наличие которых в моей библиотеке я считаю
счастливым недоразумением — или несчастным случаем, отклонением от
стиля? Нет. Нельзя пенять на зеркало. Работая в прямом эфире разговорных
станций, я сама выбирала себе темы и гостей, никто их мне не
режиссировал, и в ответе за все знакомства я сама. Более того: никто не
мог оказаться в моих программах без моей инициативы, а главные редакторы
не спускали мне неких нужных персонажей. Всё, что пришло, моё.
Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня есть свой клуб в книжном
доме «Библио-глобус» на Мясницкой, в Москве. Дарить мне книги я
запретила, но запрет не работает.
…Старое побаливает; сколько раз мне намекали: что же ты за
писатель, если вынуждена работать журналистом. Значит, ты
писатель-неудачник. Книги-то небось за свой счёт публикуешь? Когда
выясняется, что за свой — никогда, а всегда по старинке,
с гонораром, и что общий тираж меня уже подошёл к полумиллиону,
собеседник перестаёт и понимать, и верить. Не буду же я каждому
объяснять, что я просто люблю людей и разговоры. Любовью. Особенно мощно
струилось недоверие к писателю, когда я работала диджеем на
музыкальном радио, где ни одна редакционная душа не смогла представить,
что женщина сорока четырех лет от роду пошла учиться на диджея, чтобы
получить ещё одно удовольствие от радио, а потом рассказать о новых
умениях своим студентам. Четыре года я была диджеем, и это не зря
потраченное время. Хорошо было! На разговорном радио, где я одновременно
вела три авторские программы, на это смотрели косо, но терпели. Потом
выгнали с треском, но не за совмещение с музыкальным, а за роман
«Золотая ослица» (спустя двенадцать лет после её написания), якобы по
просьбам православных слушателей. Кино! Слияние профессий вредоносно для
души, служебные драмы неизбежны.
Сейчас уж позабыты все щелчки, все раны затянулись, но вопрос
остаётся, и даже не о будущем бумажной книги, которую действительно уже
некуда девать, и не о дигитализации чтения, а об острой — для меня —
боли: гибель писательства как профессии.
Профессия — это когда за труд деньги платят. Если вы счастливо
самореализуетесь, но денег не получаете, это называется хобби. Умные
люди уже всё поняли, в результате разделительная полоса между
писательством и журнализмом заросла цветочками. Они называются
целевыми аудиториями. И это совсем не то, что вы думаете. Это —
проклятие. Я, согласно своей третьей профессии (преподаватель), сего
ангела-демона и преподавала как метод…
Рассказать — или хотите спать спокойно?
Часть вторая
Сочиняя книгу «Грамматика журналистского мастерства», я провела
исследование: какие СМИ из рождённых издательским бумом начала
90-х гг.выжили и почему. Результат: выжили те, редакторы которых на
стадии формирования концепции чётко выбрали целевую нишу, в том числе
придуманную и в социуме еще не представленную. То есть первым делом
убили песню «надо писать для широких масс». Как ни странно, даже сейчас,
по прошествии стольких лет рынка, радикальное различие между «широкими
читательскими массами» и узкой, как змея, целевой аудиторией
входит в сознание творческого субъекта, как правило, лишь при приёме
в редакцию СМИ. Начальник-работодатель кричит новобранцу — ты
понимаешь, что такое формат? И если молодой хочет выжить, он
тут и начинает соображать, что такое узкие информационные потребности
целевого адресата.
Характерно, что в статьях об информации сегодня даже
исследователи медиа-продукции нередко сбиваются со стиля научного
изложения на публицистический. Откуда нервозность? Думаю, и аналитики
медиа наконец-то поняли, что время правильной правды ушло вместе
с газетами общего интереса, но будучи советскими или даже
постсоветскими людьми, смириться с утратой не могут. Быть в претензии
к содержанию журналистских материалов считается хорошим тоном.
Недовольство плюс сакраментальная формула — где же свобода слова?
В свою очередь, и писатели, здесь в значении не журналисты и
не учёные, часто говорят об издателях, особенно об успешных, как
о врагах культуры, пособниках попсы и прочая. Писатель, в иерархии
российских словесников бывшая наибелейшая кость, переживает
интеллектуальный и эмоциональный шок, в отличие от опытных журналистов,
которые не пострадали. Индивидуальные жалобы не в счёт.
«Дело о свободе слова» можно закрыть, если понять культурную роль
целевых аудиторий, этой трагикомедии рыночного века, и заглянуть
в её будущее.
Целевая аудитория СМИ есть ограниченный сегмент массовой аудитории
с определёнными информационными потребностями. Казалось бы — что тут
такого страшного?
Нормальный писатель обыкновенно не знает, чем отличается ласковое
понятие моя читательская аудитория от жёсткой целевой.
Нормальный писатель хоть и помнит, что в Россию пришли частная
собственность на СМИ, конкуренция, реклама, но не знает, что главное
оружие, принесённое пришельцами, — целевая аудитория. Не
читатель-зритель-слушатель вообще, а целевой, то есть крайне узкий
минимум по десяти параметрам, под которого надо подстраивать свои
выразительные средства, а там и душу. Рождённые рыночно-интеллектуальной
бурей проекты типа «Акунин», «Донцова» — колоритнейшие примеры.
Ироничные критики считают трюизмом, что читательская и писательская
литературы навсегда разошлись по противоположным берегам бездны.
Цитата из статьи Фридриха фон Хайека, Нобелевского лауреата, одного
из главных идеологов рынка и открытого общества:
«Пожалуй, нет более горького чувства, чем ощущение того, насколько
полезным мог бы стать человек для других людей, и что его таланты
пропадают зря. Одним из серьезнейших упреков в адрес свободного общества
и источником горькой обиды является то, что в свободном обществе никто
не несет на себе функцию обеспечения оптимального приложения талантов
человека, никто не претендует на возможность использовать его
специальные дарования, и что они, скорее всего, останутся
невостребованными, если он сам не найдет возможность это сделать.
Осознание наличия потенциальных способностей естественным образом ведет
к ожиданию, что кто-то обязан использовать их».
Раньше я считала Фридриха фон Хайека зловредным утопистом, не
учитывающим ни человеческую природу, ни тем более Бога, но пока всё
идёт, как он предрёк, теперь добавляю: писательству в классическом
русском Золотого века понимании в свободном обществе места нет.
Журнализму как профессии — есть место, журналистам как наёмным
работникам — есть.
Собственно писателю место есть как рефлектирующему одиночке,
но не писательству. Не случайно Союз писателей распался, скажем
так, с особым цинизмом — на мелкие смешные осколки. На мой взгляд, он и
затевался как собрание целевых публицистов, поскольку образ целевого
адресата образца 1934 года был принудительно чётким. Союз писателей
изначально, по сути был союзом журналистов с огромными литераторскими
амбициями. Технически невозможно выйти с вопросами толстовской силы
к агрессивным и самонадеянным подросткам, то есть к пролетариату и его
социально близким. Как только мастера словесности приспособили
русский язык к целевому адресату образца 1934 года, всё и кончилось
вместе с адресатом.
С 2005 по 2012 гг.я высказалась о целевых аудиториях СМИ
в пяти учебных книгах, по которым теперь учатся, и уже хочу завершить
свои отношения с этой философски изнурительной темой.
Целевая аудитория СМИ есть воображаемая группа людей
с определёнными информационными потребностями. В условиях даже
мало-мальской конкуренции жизнь любого издания зависит от точности
обращения к фоновым знаниям целевого адресата, у которого предельно
строго и узко выбраны параметры: пол, возраст, место жительства,
образование, семейное положение, доход, взгляды, лексика, музыка, игры,
транспорт и всё остальное — включая количество пуговиц на рукаве
пиджака. Успешная (в значении прибыльная) журналистика работает
через оптический прицел замочной скважины: демассификация.
Идеальный писатель попадает в своего читателя не целясь, а
журналист обязан и прицеливаться и попадать с первого взгляда. Писатель
метит в себя и попадает в читателя, который мог жить сто лет раньше или
предполагает родиться завтра, но лёту ракеты не мешает время, ибо не
берётся в расчёт. Если цель и время берутся в расчёт, значит, автор
занят журналистикой: собирает чужие камни. Выражение я пишу для —
формула лжи, если это говорит писатель. И формула истины, если говорит
журналист.
В предыдущем стандарте образования (второго поколения) была
дисциплина «Литературная работа журналиста» в качестве базовой (оксюморонное
название никого не пугало). Солидное издательство заказало мне
одноимённую книгу. Ни до меня, ни после учебных книг с названием
«Литературная работа журналиста» никто не писал ни в России, ни за
пределами. Возможно, именно благодаря своей случайной уникальности моя
книга «Литературная работа журналиста» (М., 2007) получила гриф
министерства образования как учебник. Официальный.
По сути, мне пришлось создать для вузов некое учебное направление,
разработать понятийный аппарат, написать практическое руководство,
вопросы, домашние задания и даже темы курсовых. Цель: научить юных
журналистов России доходчиво писать на русском языке.
В начале надо было определить, чем радикально отличается
писательство от журнализма, чтобы юный, современный, воспитанный
в русскоязычной среде читатель уже из вступления понял, сколь далеки эти
планеты друг от друга.
Подчеркну: это не поэма, а официальный учебник для
современных русскоязычных студентов, выросших в цифровую эпоху.
Всхлипы типа куда катится культура были, естественно, исключены.
Прошлых времён наш студент не знает (а его и не учат) и не представляет,
сколь стремительно могут изменяться модусы быта и бытия. А русским
взрослым всё ещё слишком страшно признать справедливой остроту —
кажется, Канта — что тождество должного и сущего доступно только
ангелам.
Опорой в работе над учебником и стало понятие «целевая аудитория».
Конечно, проще было сказать, что отсутствие вымысла и диктат
оперативности — вот где граница между писательством и журнализмом. Но
это и без учебника ясно. Пришлось показать, что для современного
журналиста обращение к целевой аудитории есть основа его творчества,
импульс, мотивация текстопорождения, друг, товарищ и брат, а для
писателя целевая аудитория не существует и не должна
существовать, если он занят именно писательством, а не журнализмом.
Писатель творит себя, говорит о себе, для себя и для всех, включая
предков и, само собой, потомков. Он имеет надрывно прекрасную
возможность писать в стол, имеет право на любую лексику, семантику,
уровень саморефлексии, отчаяния, а главное — на великие вопросы, в том
числе безответные.
Журналист ни на что подобное права не имеет. У журналиста скорость,
дедлайн, строго очерченный образ целевого адресата, конкуренция
в новостной нише, в каждом материале ответы на 5 вопросов (кто, что,
где, когда, почему), а поэтому — профессиональная этика.
У писательства нет профессиограммы, нет профессиональной этики, она
не формируется, и это правильно; нет, разумеется, соответствующих
документов.
Одного лишь отсутствия профессиональной этики писателя было
бы достаточно, чтобы показать студентам разницу между профессиями.
Однако для юнцов это слишком тонко. Как правило, нынешний студент даже
профессиональную этику журналиста, обязательную для изучения, усваивает
с трудом, с неверием, а то и хохотом на семинарах.
Приходится объяснять, что профессиональная этика относится
к прикладным и вырабатывается только в тех сообществах, члены которых
профессионально (то есть за деньги) и непосредственно воздействуют на
сознание и жизнь человека (врачи, адвокаты, журналисты, педагоги...).
Скажем, в строительных, прачечных, инженерных, оперных, балетных,
цирковых сообществах профессиональной этики нет, кодексы и хартии
отсутствуют по определению. Там есть корпоративная мораль, цеховые
правила, но это совсем другое.
И всё-таки доказать студенту, что писатель и журналист
заняты разными делами, можно. Более того, некоторые мои студенты, вдруг
понимая себя, покидают факультет журналистики, перебираются
в Литинститут.
Но доказать то же самое взрослым — трудно, иногда невозможно.
Взрослый в России бородат, апеллирует к великим традициям,
реагирует самолюбиво и даже панически. Наш взрослый, особенно
литератор, — особенно талантливый, человек с громадной буквы, а не
какой-то целевой писатель для успешных продаж; и стоять глыбой,
в нелепой позе матёрого человечища ему всё-таки куда удобнее, чем
полистать учебник по маркетингу. Взрослому, двадцать лет назад горячо
желавшему свободы, денег и колбасы, неприятно сознавать, что и он сам
должен был стать и стал свободной колбасой.
Седативный рецепт, которым я принудительно делюсь со студентами,
пишется так: да, говорю, во времена прессы идеологической выловить
правду из газетного междустрочья было проще, поскольку правил игры было
чуть меньше, они были намного жёстче и понятнее. Наступило время
типологической прессы, что в научном отношении корректнее, но
психологически болезненнее. Но — случилось, и отнюдь не цифровая книга
в этом виновата.
Цифровая книга, может быть, как раз и спасёт писательство как вид
творчества, потому что цифровые носители делают тираж реально
неограниченным, но одиночество автора окончательным. Сейчас доминируют
творчество журналистов и журналистское творчество. Второе, на мой
взгляд, в отличие от писательского, более жертвенно по определению, то
есть сиюминутное, для других и о других. Поневоле вспомнишь
какого-нибудь Сартра: ад — это другие.
Бумажная книга, будучи связана со станком и прилавком узами
экономики спроса и предложения, попала сейчас в слишком интересное
конкурентное положение. Издатель душевно спрашивает у вновь пришедшего
автора какова ваша целевая аудитория? И, проэкзаменовав его сим
живодёрским способом, принимает правильное решение — с неучем нерыночным
дела не иметь.
Когда писатель (любого возраста) не знает основных параметров
целевой аудитории, ему простительно, поскольку его нигде не учили
целевому письму, этого в принципе не могло быть ввиду высокой культурной
планки, ввиду традиций, ввиду вечной романтической надежды на лучшее
будущее и небо в алмазах. И это хорошо.
Как только писатель начинает думать, какая аудитория лучше поймёт
его, и выбирает выразительные средства под уровень её фоновых знаний, он
немедленно переходит в журналисты, поскольку оперативное
производство для целевой аудитории — основной коммерческий принцип.
О личности писателя-перебежчика, о его божественной задаче уже никто не
узнает, зато целевая аудитория, увидев себя в очередном зеркале,
радостно осклабится: во, опять про меня написали. Это щенячье
ага-переживание читателя — главный двигатель торговли. Читательницы
журнала «Космополитен» покупают его не ради сведений о новой пудре, а
ради уверенности в незыблемости основ их мира, в котором женщина
постоянно ищет мужчину и не находит, несмотря на регулярно открываемые
ей очередные тайны секса. А чем плохо! Аудиторий полно: дроби́,
демассифицируйся, вещай по воробьям. Изучай потребности пассажиров
метро, двадцатилетних девушек, тридцатилетних домохозяек, академиков,
беременных, бесплодных, верующих умеренно, фанатично, больных вросшим
ногтем, автовладельцев, автолюбителей, автогонщиков, балерин,
пенсионеров Челябинска, молодых бизнес-леди, чайлдфри, многодетных,
семидесятилетних ветеранов космической отрасли...
Последняя ценность писателя, его божественная задача, его мир,
уникальный стиль, интонация — сами по себе не представляют никакой
коммерческой ценности. Творчество — это всё-таки создание нового, а
коммерческое распространение информационного продукта есть устойчивое
повторение хорошо найденного. В журналистике это называется фирменный
стиль издания. Пока есть рынок и, соответственно, целевые аудитории
с их истинными либо выдуманными потребностями, будет только так, и
никакие гранты, премии, федеральные программы и иные формы
покровительства не могут изменить природы потока.
Когда всего этого не понимает писатель — это нормально. Гораздо
удивительнее, что нынешние преподаватели журналистики всё ещё
стесняются уверенно говорить о целевой аудитории со студентами. Юных
учат, в основном, двум творческим формулам журнализма: 5w (кто,
что, где, когда, почему) и перевёрнутая пирамида (то есть
главное — вперёд). Целевую аудиторию полустыдливо упоминают в списке
типологических параметров СМИ наряду с издательскими характеристиками,
но потом как бы забывают о ней, будто надеясь, что скелет никогда не
выпадет из шкафа. Исправить это межеумочное положение трудно; взрослым
страшно признать боролись — напоролись, и никакого пути назад, ни
единой тропиночки, поскольку нет таких систем, из которых можно взять,
как любят говорить демагоги, всё лучшее. Путь назад отрезала и
технологическая революция, изменившая носитель информации, способ
распространения и скорость текстопорождения.
Стыдливость преподавателей обусловлена культурой: колбаса хорошо,
это победа, но на могиле объективности плохо, ибо картины мира
совершенно разных людей следует на практике признавать равноценными, а
это антиномия, то есть бедствие для психики. Множественность
человеческих правд для ума невыносима. Это уже не сухая толерантность, а
высокая и по сути гиперлиберальная терпимость, почти смирение.
Брататься с многоликим чудовищем правды не просто может, а по
службе обязан журналист. Писатель не обязан. Он всё ещё может
пользоваться одной правдой, своей собственной, быть её толкователем и
апостолом. Но в стол. Или за свой счёт. Или пиши для целевого читателя.
Для журналистов есть практически ценная и психологически приемлемая
лазейка, заложенная, к счастью, там же, в целевой аудитории. Лазейка эта
преподаётся в вузах невнятно и путано, зато все руководители СМИ мечтают
о работниках с отмычкой. Лазейка такова: чем у́же
целевая, тем шире аудитория реальная. Закон успеха в современной
журналистике. Эффект замочной скважины. Формат. Те советские шахтёры,
наивно вопрошавшие знаменитых визитёров-писателей — А когда про нас
напишете? были прелестно прозорливы. Так хочется быть героем романа,
а не фельетона!
Человек, вскормленный русской культурой, по своей природе и
романист, и герой романа. Глобальному информационному потоку это русское
качество безразлично, ибо суть потока денежна, цель манипулятивна, а
эффективность обусловлена попаданием в фоновые знания узкого целевого
адресата. Ещё раз подчеркну: это эффективность журналистики, а также
рекламы и пиара, но не писательства.
Способ творчество для целевой аудитории будет работать, пока
сохраняется демассификация СМИ, расфасовка объективной картины
мира (которой нет) на маленькие картинки (которые есть). Остаётся
терпеть и ждать, когда демассифицированный, целевой атом взбунтуется. А
он уже на грани. В Америке детям уже запретили читать неинформативные
книги типа сонетов Шекспира.
В заключение ещё одна цитата из Фридриха фон Хайека:
«Бремя выбора, которое навязывает свобода, ответственность за свою
собственную судьбу, которую возлагает на отдельного человека свободное
общество, превратились в условиях современного мира в основной источник
недовольства. Успех человека в значительно большей степени, чем раньше,
будет зависеть не от того, какие у него способности вообще, а от того,
как он их конкретно реализует... <…> По мере усложнения общества
вознаграждение, которое человек рассчитывает получить, ставится во всё
большую зависимость не от его умений и способностей, а от их
оптимального приложения…»
Москва, 2008 – 2016
Елена Черникова — русский прозаик,
драматург, публицист, автор-ведущий радиопередач, преподаватель
литературного мастерства. Основные произведения: романы «Золотая
ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделенные
произведения луны», «Олег Ефремов: человек-театр» (ЖЗЛ), «ПандОмия»,
сборники: «Любовные рассказы», «Посторожи моё дно», «Дом на Пресне»,
пьесы, а также учебники и пособия: «Основы творческой деятельности
журналиста», «Литературная работа журналиста», «Азбука журналиста»,
«Грамматика журналистского мастерства». Автор-составитель книжной серии
«Поэты настоящего времени». Руководитель проекта «Литературный клуб
Елены Черниковой» в «Библио-глобусе». Заведует отделом прозы на
Литературном портале «Textura». Произведения переведены
на английский, голландский, китайский, шведский, болгарский,
португальский, испанский, итальянский и др. Живёт в Москве.
Елена Черникова: «Милое и наивное эссе “Ликвидация писателя”
было написано в начале XXI века по заказу одного литературного журнала,
но целиком там не поместилось и фрагментами было опубликовано в ряде
других. Здесь — целиком — обнародуется впервые, хотя кое в чём автор уже
изжил свои иллюзии. Эссе имеет, скажем так, биографическую ценность для
автора как раздумье о свободе слова в рыночных условиях».
От редакции
Эссе Елены Черниковой во многом продолжает и
дополняет наши предыдущие публикации. Здесь затронута и наша «фирменная»
тема: «Все хотят успеха» — трудно с этим не согласиться. А
что такое успех? Последнее время
мир всё больше ориентируется на Америку: «В Европе личные достижения
определялись их ценностью для государства, нации и профессионального
круга. В Соединенных Штатах, где экономика формирует все общественные
ценности, успех в бизнесе, науке, культуре, искусстве, спорте, в любой
профессиональной сфере, определяется количественно, суммой личного
денежного “приза”» (М. Гофман. «Цена успеха»).
Мы также разделяем опасения автора о гибели писательства как
профессии. «Профессия — это когда за труд деньги платят. Если вы
счастливо самореализуетесь, но денег не получаете, это называется хобби».
Ну да, в советское время было такое представление: тиражи, гонорары,
рабочий стаж по писательскому билету… Тогда тираж в 50 тысяч экземпляров
считался небольшим, поскольку еще были живы такие гиганты советского
книжного рынка, как «Союзкнига» и «Роскнига», распространявшие издания
по всей многомиллионной стране. Вот только в писатели принимали далеко
не всех. Издать книгу — разумеется, за счет государства! — это и было
настоящее признание, это и был настоящий успех (ведь на учете были не
только типографские станки, но и копировальные автоматы, и даже пишущие
машинки).
У многих людей, сформировавшихся в ту эпоху, остались подобные
взгляды и сейчас, хотя книгу можно издать просто за деньги (а
электронную даже бесплатно). Издатели и не собираются продавать
изданное — берут немалые деньги за раскрутку. Что же делать?
Дарить!
«Дарением друг другу свежих экземпляров литераторы занимаются
дружно, безотчётно-заполошно-изнурительно, вкладывая в акцию свои
надежды на бессмертие, любовь и признание; вот прочитает он\она — и мир
перевернётся, и все узнают, как я гениален и везуч, как стоит иметь
со мной дело, и, в конце концов, как прекрасен мой текст»…
Нам понятна ирония автора: в наше время пишут и издают книги все
кому не лень, кто во что горазд. (Количество книг, которые даром никому
не нужны, превышает все мыслимые пределы, о качестве же говорить не
приходится: оно определяется исключительно полиграфическим исполнением.)
А что такое талант? С появлением рыночных отношений общественное сознание стало
ориентироваться на американскую шкалу ценностей: «Деньгами стали
оцениваться те сферы жизни, к которым раньше применялись другие
критерии. Талант в любой сфере деятельности определяется не
профессиональными достижениями, а уровнем оплаты» (М. Гофман. «Деньги —
средство или цель жизни?»).
«Писатель творит себя, говорит о себе, для себя и для всех,
включая предков и, само собой, потомков. Он имеет надрывно прекрасную
возможность писать в стол, имеет право на любую лексику, семантику,
уровень саморефлексии, отчаяния, а главное — на великие вопросы, в том
числе безответные». Да, работа писателя — когда речь идет о
настоящем писателе — требует от человека полного самоотречения, забирает
его всего, целиком и полностью. И если он не получает средств
к существованию как компенсацию за ежедневный изматывающий труд — он
обречен: вынужден либо умереть от истощения, либо умереть как писатель.
Так что, писательство и вправду останется только как хобби
для богатеньких графоманов и доходный бизнес профессиональных
борзописцев? Или всё же возможен компромисс? — заняться
параллельно чем-то другим. О чем, собственно, автор здесь и пишет.
Кстати, на этом пути можно приобрести бесценный жизненный опыт. В
биографиях целого ряда всемирно известных писателей одно лишь
перечисление освоенных каждым из них профессий нередко занимает
несколько строк. Значит, не всё так плохо. У каждого — своя судьба.
Что можно добавить? Помимо профессии и хобби есть еще
такое замечательное слово — служение. Поэт (не путать
со стихотворцем и с рифмоплетом!) — это не профессия, и не хобби.
Остается надеяться, что не случится ликвидация читателя.
А что касается успеха… Бывает успех у публики, у тусовки —
временный и недолговечный. Сквозь фильтр времени проходит только
настоящее.
|
