Александр Волкович

Отпусти, Арагац…
Армянские мотивы     

     1.

     «На горе Арарат растет красный виноград». А что растет на четырехглавом Арагаце?
     Ничего, кроме камней.
     Если сильно напрячь воображение, то можно сравнить его издали со среднеазиатским верблюдом — такой же неуклюжий, угловатый, покачивающий худющими горбами уродец, застывший на горизонте, как на картине. Того и жди — плюнет в лицо мокрым облаком, оскалится желто-коричневыми, исщербленными временем зубами-утесами, а чего доброго — заорет дурным дребезжащим криком, похожим на ослиный вопль. Жарко!
     Счастье быть оплеванным мне не грозит.
     Во-первых, гора-животное далековато находится, и ее сопливым брызгам не долететь до территории нашей воинской части, где я несу службу на караульном посту в артиллерийском парке, подле законсервированных 152-миллиметровых пушек, таких же раскаленных ярким солнцем Армении, как летний воздух, как дышащие жаром строения и заборы из черного туфа, как площадки красного битого кирпича со стоящими на них орудиями.
     С моего поста Арагац виден отлично на фоне бирюзового неба двумя своими вершинами и кажется совсем близким. Но это не так. Марево знойного полдня скрадывает расстояние.
     Во-вторых, — завыть от духоты впору не высоким скалам со снежной, обдуваемой ветрами пролысиной на четырехкилометровой верхотуре, а часовому внизу с «калашниковым» на плече и панамой, надвинутой на глаза. Брезентовые лямки солдатской портупеи режут плечи. Давит ляжку противогаз и подсумок со снаряженными магазинами. Болтаются на поясе пустые ножны от штык-ножа, а сам штык, курносый коротышка, сверкает на солнце, напяленный на ствол автомата. К поясному ремню приторочена фляга в хэбэшном чехле с теплым противным пойлом под названием «утренний чай».
     Ни широкополая шляпа, ни короткие рукава, ни кирзовые ботинки-«гады», взамен традиционных зимних сапог, облегчения не приносят. Да и с какой стати?! Часовой обязан быть стоек, могуч и вонюч. Запахом пота, кирзы, гуталина и пасты «гоя» со сверкающей ременной бляхи ему, на худой конец, стращать и отпугивать супостата, если тому вздумается сдуру перелезть через забор артпарка и укатить куда-нибудь тяжеленную пушку.
     Супостата на ближних подступах не видать. Знать, ему ведомо: замучаешься пыль глотать, пока приведешь стальную гаргару в походное положение! Каждая станина с полтонны весом. Да и кому нужна вся эта допотопная полевая артиллерия образца 37-го года, кроме нас — обслуги.
     «Эх, подружка, моя стальная пушка!» — поем каждый вечер на плацу по пути в столовую. Другая батарея громко откликается, стараясь перекричать: «Из сотен грозных батарей за слезы наших матерей…»
     Песни с бородой, но сочинить хорошую современную строевую мелодию никто из полковых музыкантов не удосуживается. Репертуар солдатских песен черпается из тощего сборника «Армейские ритмы и марши», худосочного, как ручей-арпачай, текущий вдоль забора военного городка, и такого же убогого, как армейская жизнь забытого на небе и в высоких штабах артиллерийского полка на окраине города Ленинакана.
     «Кабардинка» называется это место с давних пор и традиций. Есть еще «Казачий пост», «Черная башня», «Крепость».
     За ними — Турция.

     Накатники пушек-гаубиц горбами верблюжьими торчат, такие же нелепые на каменистой равнине, как и мое сравнение. Прицелы, орудийные замки — под чехлами. Станины покорно парами сведены. Пушечные жерла кляпами заглушек от пыли и мошек прикрыты. Хотя, вру — мошек не видать. Они днем в тени пирамидальных тополей прячутся, если можно назвать тенью короткие клинки, отбрасываемые высокими узколистными деревьями на поля за оградой. Ни душе, ни телу проку нет от такой тенистой услады. От палящих лучей спрятана, разве что, орудийная тяга — зеленовато-желтые «КРАЗы», «ЗИЛы» и «Уралы», стоящие под навесами крытых боксов.

     — Стой! Кто идет?
     — Разводящий со сменой!
     (А я-то думал — дембель раньше срока припожаловал…)
     Хрустит под подметками крошево битого кирпича, камешки вулканического туфа — это смена шагает гуськом в караульное помещение.
     Воздух в караулке затхлый: стены, казенная мебель, кожаные лежаки в комнатушке отдыхающей смены пропахли потом и сыростью (полы мутозят мокрыми тряпками через каждые полчаса, но свежести влажная уборка не прибавляет).
     Только вытянувшись во весь рост на узком топчане и сомкнув уставшие от солнца веки, можно заставить участившийся от жары пульс биться медленней, а перегретому телу и конечностям, принявшим, насколько это возможно, удобное положение, расслабиться. Но и в полудреме тихого полумрака караульного закутка горбатый Арагац, маячивший перед глазами всю двухчасовую смену, кажется, продолжает издевательски пялиться на тебя и дышать в лицо горячим, разреженным воздухом каменистого высокогорья.
     Не томи, Арагац! Дай соснуть часок перед очередной сменой. Надоело: через день на ремень, через два — на кухню. Дембель ожидается лишь осенью…

     После смены караула и возвращения уставшего от суточной службы дежурного подразделения в жилую казарму она представляется оазисом прохладного отдохновения. Автоматы, боеприпасы, снаряжение отправляются на покой в оружейную комнату, опостылевшие горячие ботинки на ногах сменяются на мягкие тапочки из толстой клеенки и дерматина, потное «хэбэ» — на сухую подменку. Апофеоз перехода из караульного, измочаленного жарой и бодрствованием состояния тела и мыслей — все внутри и снаружи ватное, скопом, набекрень, в расплавленно-разжиженном состоянии — наступает в умывальной комнате, под обжигающими струями бьющей из кранов ледяной воды. Вода родниковая, из артезианских скважин — мышцы от соприкосновения с нею затвердевают, как расплавленный парафин, убежавший от пламени свечи и капнувший на холодную поверхность, а пространственная неопределенность мышления обретает конкретность логически выверенных формул. Отрезвление полное, диктующее очередность поступков и действий.
     Кто куда, а я после наряда — в бытовку, где ожидает незаконченная работа. Работа для каждого увольняющегося со службы в запас не только первоочередная из множества солдатских обязанностей и служебных уроков, но упоительно сладкая, приносящая невероятной силы удовольствие и удовлетворение. Это — подготовка к заветному дембелю. Нынче волнующая суета находится на этапе оформления дембельского альбома — по степени значимости занимающего главенствующее положение после подготовки к выходу в свет парадной формы.
     Солдатская мода нынешнего сезона, сохранив классический, присущий данному виду войск и месту службы стиль, продиктовала свои особенности. Дембеля уезжают домой в обычной полевой форме, предварительно модернизированной. Как то: южная хэбэшная панама выгибается посредством вставленной по краям полы проволочки наподобие ковбойской шляпы с характерной вмятиной на тулье; армейские штаны-шаровары обрезаются на концах и превращаются в немного расклешенные брюки с напуском на начищенные до зеркального блеска ботинки; рубаха с отложным воротничком и короткими рукавами заправляется под парадный ремень; складки гимнастерки и армейских брюк в традиционных местах утюжки прострачиваются рубцом на машинке либо вручную, придавая форме постоянно выглаженный вид. Стоит ли напоминать, что ременная бляха гравируется иголкой, полируется пастой «гоя», суконкой и бархоткой, а знаки отличника Советской Армии, классного специалиста, спортсмена-разрядника и другие символы воинской солдатской доблести крепятся на пластмассовую подложку, чтобы белый кантик был виден снаружи по краям; комсомольский значок и «Гвардия» занимают место сообразно уставу и рангу.
     И совсем уж не хочется мне упоминать о том, что все это дембельское парадное великолепие может быть безжалостно сорвано, будучи застигнутым врасплох на железнодорожных и авиационных вокзалах рьяным комендантским патрулем… На скорбный случай оказаться «голым королем» где-нибудь в Ереване, Тбилиси, Ростове, Харькове или в других перевальных пунктах движения из Закавказского военного округа в сторону Центральной России (а там бывает и того горше!) в чемоданы пакуется обычная «парадка», уставные ботинки, фуражки и обязательно защитного цвета носки. Почему-то красные, белые и другой, яркой окраски носки на дембельских щиколотках действуют на армейский патруль, как вызывающие тряпки на разъяренных тореадорских быков… Недоумение и скрытую зависть порождают у равнинного воинства наши закавказские «тропические» панамы, шикарные летние параллельные брючки, рубашки с короткими рукавами и воротниками нараспашку.
     Но мы — с Кавказа! Нам Его Величество Арарат — Масис с Арагацем рукой вдогонку помахали, на гражданку после трудов ратных благословив!

     Распалив таким образом художественное воображение, я рисую в альбом картинку, символизирующую Великий Исход: солдат верхом на полковом ослике по имени Яша с двумя чемоданами в руках. Яша — безропотный труженик подсобного хозяйства артполка, на нем возят воду и бочонки с отходами солдатской столовой. Это вполне покладистое длинноухое животное с довольно редкими проявлениями библейского ослиного упрямства. Его неспешный ход под седоком олицетворяет неизбежный, как крах капитализма, дембель, а чемоданы, что вполне очевидно, — предстоящую скорую и дальнюю дорогу к родному дому обладателя баулов с наклейками иноземных аэропортов.
     Картина явно подслащена. Исход из части, как правило, происходит без особого наплыва зрителей и грома фанфар. Он представлен в виде жидкого пешего стоя вполне еще трезвых дембелей, горящих желанием не опоздать к отправлению поезда «Ленинакан — Ереван», бодро шагающих в сторону железнодорожного вокзала вдоль унылого забора части по пыльной гравийке, ведущей в город. Строй обозначен сигнальными гаишными флажками, а заморский багаж «интуристов» — изрядно надоевшими за службу вещмешками с болтающимися лямками-застежками по бокам. Но все одно, эту радостную картину не единожды проигрывает в своем воображении каждый, кому служить осталось гораздо меньше пресловутых ста дней после Приказа. И наверняка помашет вслед уходящим стыдливая женская рука, бросит задумчивый взгляд случайный прохожий — молодой ли, старый ли армянин…
     Изображаю также на картине главный знаковый символ места службы — гору Арагац, придавая облику давным-давно потухшего вулкана черты задумчивости и торжественной скорби, приличествующие моменту. Мазки жирной гуаши ложатся на белый картон изнанки альбомной обложки вольно, мягко, умиротворенно, горбатый старец совсем не похож у меня на злобного верблюда, а, напротив, приобретает ласковые Яшкины черты.

     Тихое утро Армении. Лучи солнца, встающего из-за горы, бьют в лазурное небо расходящимися веером лучами. На переднем плане — грустный ослик Яшка с поникшими ушами. На библейской спине — улыбающийся солдат с дорожными баулами в руках. И все это — на фоне величественной обширной горы, облику которой рука самодеятельного художника придала недостающие ей в жизни черты географической компактности, скальной собранности и разнообразия цветовой гаммы визуальных оттенков.
     Сослуживцы встают ко мне в очередь за дембельской картинкой в прощальный альбом, венчающий нашу закавказскую службу в Армении.

     Какой доморощенный остряк придумал сказку, будто когда солдат спит, то служба сама по себе идет?! Ничего подобного. Служба начинает по-настоящему закручиваться после сигнала «Тревога! Подъем!», внеурочно прозвучавшего темной южной ночью и сдернувшего одеяла с сонных солдатских плеч. В хор ночных цикад — а слышал ли я их в горной Армении вообще? — мощной октавой врывается лязг замков открываемых оружейных комнат, скрежет ворот распахивающихся боксов, рев заводимых автомобильных дизелей, топот бегущих по плацу и хрустящим дорожкам артпарка сапог.
     Лучи фар пронзают тьму, выхватывая фосфоресцирующие камни, рытвины, ухабы, казалось бы, днем наезженной, ровной дороги, ведущей из военного городка в направлении темнеющих на горизонте гор. Пушки старых образцов и похожие на длинношеих гусей гаубицы Д-30 на колесной и гусеничной тяге автомобилей и тягачей начинают выдвижение на далекий Октемберянский полигон — традиционное место артиллерийских учений и стрельб. Как и положено, «пушки к бою едут задом». Зачехленные жерла 152-миллиметровых орудий упрямо продолжают смотреть назад, в сторону турецкой границы. На то и были поставлены в смутные времена, дабы страну Армению от посягательств агрессивного южного соседа оберегать. Более современные гаубицы едут с комфортом, упакованные и собранные, и по ходу движения стволы вперед направляют: уж замуж невтерпеж…
     Сухо. Каменисто. Пыльно. Узкий серпантин петляет между серых глыб, разбросанных то беспорядочной россыпью, то бессистемными нагромождениями, а то дорога приводит в лощину, где впритык чернеют невзрачные домишки, такие же черные, как и камни вокруг. К строениям жмутся пыльные корявые деревца, людей почти не видать, разве только мелькнет за стеной белое лицо, косынка — женщины ли, ребенка ли…
     Солнце уже высоко, можно осмотреться — и на тебе, опять Арагац, только с другой стороны, незнакомой, нависает вполнеба. И, кажется, будто не отъезжали от навязчивой горы вообще, так она близехонько.
     Отпусти, Арагац! Не задерживай. Нас ждет полигон.

     Прелесть равнинной, тенистой, журчащей, ласкающей, солнечной Армении понимаешь только на краю полноводного ручья, опустив в него натруженные солдатскими ботинками ноги. Красная глина берегов настойчиво просится наружу, с подчеркнутой независимостью выпячивая себя, как бы напоминая о главенстве в мире Араратской долины, а зеленый покров сочной растительности стыдливо прикрывает бестактность почвы, из нее же произрастая, и венчая совместный земной труд пышным разнотравьем, кучерявыми деревьями, ухоженными рядами виноградника, возле которого мы сидим вместе со стариком-охранником.
     Я познакомился с дедушкой Арсеном, наткнувшись на его бивуак во время плутания между абрикосовыми и персиковыми рощами, куда свернул, чтобы скостить дорожку на полигон. Там мы стоим уже больше месяца.
     Дед оказался на вид древним, но вполне бодрым. На его плечах, будто вросший, висел выгоревший под солнцем, неопределенного цвета армейский мундир с желтыми пуговицами через дырку, на ногах значились какие-то непонятные чувяки — мягкая, удобная обувка с онучами, если назвать их по-русски. Наряд старика довершали шаровары в полоску и широкополый соломенный картуз — под ним пряталось узкое морщинистое лицо с недельной седой щетиной. Центральным местом портрета являлись черные проницательные глазки, сверкавшие из-под густых черных бровей.
     Лопатой с длиной ручкой и поперечиной возле штыка в виде креста Арсен ловко, не спеша шевелил глину, направляя воду в убегающий в сторону отвод, не производя при том никаких суетливых действий. Так же скупо в движениях, неуловимым жестом расстелил на бережке широкий темный платок, достал из недр шалаша сверток с провизией и пригласил путника отведать, чем послал Бог этой прекрасной долины, этого светлого и теплого мирка — на зеленом пригорке под сенью зреющих персиков и винограда.
     Никогда в жизни не доводилось мне вкушать такой душистый лаваш — с золотистыми воздушными шариками внутри, сочную пахучую брынзу, приправленную кинзой, петрушкой и базиликом, вяленую аппетитную бастурму, запивая неожиданное обжиралово кисленьким, подсоленным мацони… Не говоря уже о том, что в начале негаданного для приблудного солдата пиршества старик протянул мне запотевший стакан холодной, голубоватой на просвет виноградной чачи, произведшей действие, похожее на живительное омовение либо причастие в судный знойный день.
     А какие персики предложил уставшему воину старик на закуску! Куда там Верочке Мамонтовой с незабвенной картины Валентина Серова до таких удивительных персиков! Ни едать, ни нюхать, ни в ладошках ласкать не приходилось любимой доченьке миллионщика Саввы Мамонтова плоды, предложенные измученному службой солдату старым армянином по имени Арсен на берегу безымянного арпачая возле деревушки под Октемберяном. Казалось, руки можно было согревать живыми, горячими, янтарными до бордовых оттенков персиками, рожденными солнцем и красной глиной Араратской долины. Век буду помнить бесхитростное угощение, пусть будет благословен чудесный край Армения, даровавший на исходе моей армейской службы нежданную замечательную встречу с солью и сутью армянской земли и ее народа, смысл которых удалось понять далеко не сразу.
     И дело тут не в глотке чачи и в куске лаваша, дарованных путнику щедрым и мудрым автохтоном, который и поступать-то иначе не умел, следуя долгу вежливости и крестьянского хлебосольства.
     Старик не только разделил с рейнджером хлеб-соль… Он рассказал заветную сказку о своей стране, сам, наверное, об этом не подозревая.

     Над каменистой горной страной, именуемой в древности Араратскими горами, встает Солнце, как явление Неба миру. Это явление называется Арег, или Арегак, и свершается вот уже тысячелетия, из года в год, изо дня в день.
     Творец всего живого, грозный небесный Ара каждую весну спускается на заснеженные вершины и дает жизнь студеным ключам — ару и ручейкам, именуемым арваками. Таким образом, Ара зачинает водою Землю, беременность которой проявляется в виде гор и холмов, а также оплодотворяет почву зерном, деревья — плодами.
     Горные массивы являются эпицентром распространения живительных волн, служат пристанищем богов и выполняют функции вечной жизни (по-армянски — Ар или Аратев).
     Сюда же прилетают посланцы Ара — арагилы, белые аисты, символизирующие деторождение, продолжение никогда не прекращающегося бытия под знойным солнцем.
     Имена Творца унаследовали женщины — Арарич, и мужчины — Ари или Аракан.
     Поэтому, поведал старик, все сущее на земле Армении выросло из каменных гор и продолжается этими горами, ибо они есть суть, днесь и вечность. Мужчины черпают у камня силу и стойкость, а женщины — способность рожать и продолжать потомство и род в любых, казалось бы, самых невероятных условиях высокогорной зимы и жаркого лета засушливых нагорий. Даже самый сухой, кремнистый кусочек скалы может дать хоть капельку влаги, ибо он создан Творцом и является плотью от плоти всего сущего на этой земле, рождая ручьи, реки, урожай на полях и самое жизнь…
     Вот такую удивительную сказку-легенду рассказал мне черный от солнца дедушка Арсен, пока мы пили живительную чачу, закусывая золотыми персиками и теплым лавашем.
     Кружился над гнездом черно-белый арагил, будто капелька воды схожий с нашими белорусскими аистами, которых на моей родине кличут буслами, журчал мутный арпачай, торопясь напоить жаждущие корни деревьев и трав. Черноклювое, черноногое молодое арагилово потомство важно бродило по берегу ручья, между лозами и абрикосовыми деревьями, подслушивая нашу беседу и словно рядясь нам в переводчики… Они были свидетелями.
     Дедушка говорил на языке своего народа, который я совсем не понимал, за исключением некоторых, наиболее распространенных и употребляемых слов, однако именно в них заключалось то, что я и должен был уразуметь, — Армения. Все остальные слова — производные материнского, рождены им. Они впитались в мою душу, как впитывается влага дождя в иссушенную почву.
     Брат и сестра Арарат и Арагац, которых люди разделили своими вздорными границами, несмотря на нанесенную им обиду, будто могучий атлант и кариатида, держат небо над Арменией. На небе обитают боги. Иногда они спускаются на землю и вершат правый суд над недостойными людишками. И только третья большая гора Марута Сар тщетно пытается примирить всех между собой…
     Вот какую новеллу, судя по всему, старался втолковать мне замшелый, как обломок вулканического туфа, армянин, проживший в окружении библейских гор почти столетие. Он знал, о чем говорил.

     Однако меня призвали боги земные — вот-вот должны были начаться ночные артиллерийские стрельбы — и я отправился на полигон. Поспешал, спотыкался, бежал. Предстоящий разговор богов, где я был обязан присутствовать, обещал состояться нешуточный.
     Мы — боги войны. Мы — артиллеристы.
     Наш орденов Суворова и Кутузова полк тяжелых гаубиц во время войны с фашизмом освобождал эстонский город Таллинн, который в те годы писался еще с одной буквой «эн» на конце, именем которого — «Таллинский» — полк и назывался с тех самых пор. После Великой Отечественной артиллерийскую воинскую часть перебросили на турецкую границу, определив местом постоянной дислокации город Ленинакан — бывший и нынешний Гюмри. Я служил в Ленинакане вместе с призывниками из Таллина, по традиции направляемыми в именное подразделение. Таллинцев было мало, всего с десяток человек каждого призыва, а белорусов и того меньше. Основу личного состава составляли армяне, грузины, азербайджанцы, дагестанцы, молдаване, украинцы, русские, — словом, интернационал Советского Союза набирался достаточно полным.
     Закончив «учебку» в Минске, я с воинским предписанием на руках почти неделю телепался в общих вагонах, осваивая незнакомый железнодорожный маршрут: Минск — Харьков — Ростов — Кутаиси — Тбилиси — Ереван — Ленинакан, вкушая по ходу продвижения на юг относительную свободу, кратковременную передышку от службы и перебиваясь выданным на дорогу сухим пайком; пока, очумелый от дорожной круговерти, не оказался на плацу артиллерийского полка, изнывающего от непривычной жары в тесной парадной форме — по тем временам нового образца, — в сползающей на глаза фуражке с высокой тульей и диковинными для встречавших однополчан буквами «СА» на погонах младшего сержанта. Что до букв и цифр на погонах и на петлицах, означавших наименования и нумерацию российских (в мою бытность — советских) полков, батальонов и рот, то в памяти местных вершин наверняка сохранились эмблемы и штандарты гренадеров, канониров и горных егерей генералов Гудовича, Цицианова, Дениса Давыдова (того самого — партизана наполеоновской войны, поэта и дуэлянта), а также русских генералов Ермолова, Паскевича, других славных командиров российского воинства, передавших нам ратную эстафету защиты рубежей Армении. Не в пример и тем и этим, гарнизонная ленинаканская публика шастала в панамах, в шароварах, наподобие бриджей с завязками внизу, в рубашках с коротенькими рукавами и в «горных» кирзовых ботинках, что в обиходе назывались «гадами» за их негнущиеся кованые подошвы и острые края жестких «халяв».
     Показалась в диковинку не только экзотическая армейская форма, если можно так выразиться, экспедиционных войск, но и островерхие тополя вдоль забора воинской части, низкие одноэтажные казармы, сложенные из туфовых блоков, — как и другие постройки на территории. А сама служба ничем особым не отличалась от той, которую наблюдал в столичной учебной части в Белоруссии — те же построения, наряды, занятия. Разве что гораздо чаще звучала гортанная кавказская речь. Ну и, конечно же, поразили воображение окружающие ландшафты вершины. Глаз жителя равнинного белорусского Полесья, нивелированный под «плоские» измерения и стандарты, с изумлением наткнулся на изломы, взлеты и кручи линии горизонта, неестественно вздыбившегося уже на подъезде к Кавказу со стороны Ростова. Армянское нагорье навеяло уныние засильем, серостью, безликостью камней, будто запорошенных пылью тысячелетий. Уже гораздо позже мне довелось побывать в Эчмиадзине, Звартноце, Ереване, Абовяне, Раздане, Дилижане, в других старинных местах, одно название которых вызывает в сердцах армян душевный трепет. К сожалению, чаще всего мне приходилось наблюдать окрестности из окон железнодорожного вагона, автобуса, кузова автомобиля, из-за забора воинской части, из кабины моей передвижной радиолокационной станции, командиром и оператором которой числился по своей воинской специальности. Однако большое видится на расстоянии. В том числе — из дали прожитых лет…

     Мое боевое место в артиллерийском строю называлось «полевой баллистической станцией», которая была предназначена для определения начальной скорости вылета снарядов из орудийных стволов при стрельбе. Баллистические данные требовались для корректировки огня. Учебного, боевого — без разницы.
     Насчитывалось таких в Советской Армии не так уж и много, поэтому в Закавказском военном округе, куда я был направлен после окончания минской «учебки», замена специалиста-электронщика потребовалась только в артполку в Ленинакане, куда я в итоге и припылил. Полевая почта части значилась под номером 18500. Два «зеро» в окончании нумерации повергли меня в полнейшее уныние. Как выяснилось — преждевременное.
     Передвижная ПБС внешне представляла собой обычный транспортный «уазик» с будкой наподобие «санитарки», напичканный аппаратурой, с выносной параболической антенной, которая в походном положении пряталась внутри. Подобная маскировка в условиях автономного существования на учениях и стрельбах вне досягаемости полкового начальства и обременительного соседства каких бы то ни было частей и батарей, при наличии рации на борту, которой всегда можно было воспользоваться в случае экстренного вызова на базу, и присутствия надежного водителя — предоставляли экипажу поистине безграничные возможности, практически недоступные для одиночного солдата, сержанта, а то и офицера, числившихся по штату в составе обычных линейных подразделений. Мы были в любом походе подобно верблюду в пустыне — самостоятельно самодостаточны.
     Водилой у меня состоял небольшого роста белесый солдатик по имени Томас Саар из Таллина. Распространенная в Прибалтике фамилия Саар, помимо воли вызывавшая ассоциации с названием эстонского острова Саарээма, удивительным образом перекликалась своим гортанным «ар» с транскрипцией и фонетикой главных топонимов Армении. В этом необычном сочетании я начал отыскивать потаенный смысл и значение только спустя годы, ибо в нашем тогдашнем положении солдат срочной службы, получивших относительную вольность передвижения, каждая минута вне опеки начальства представляла собой немыслимые удачу и блаженство и никоим образом не пробуждала выяснять парадоксы существующих имен и словообразований.
     По пути на стрельбы мы первым делом отстали от полковой колонны, чем спасли себя от кошмаров утомительного марша где-нибудь посередке армады военной, с орудиями на поводу, техники, ползущей с черепашьей скоростью про горным подъемам и перевалам, обширным каменистым плоскогорьям без признаков жилья и растительности, вкушая таким образом все прелести караванного строя ишаков в песчаную бурю — когда идущие сзади вынуждены держаться за хвосты впередсмотрящих, глотая поднятую ими пыль. Не имея возможности ни остановиться, ни отстать, ни свернуть в сторону.
     Водитель Томас, которого в батарее называли просто Том, до призыва в армию умудрился с год поработать таксистом своего столичного европейского города и приобрести навыки пронырливого нагловатого шофера, крайне важные при езде по горным дорогам, где смелость и решительность удачно сочетались у Тома с прибалтийской медлительностью и рассудительностью. Эти качества оказались весьма полезными не только в горных теснинах и на безликих каменистых перегонах, но и в переплетенье оросительных каналов, мутных от глины ручьев и зреющих абрикосовых рощ на подступах к обширному горному плато вблизи Октемберяна. Здесь и располагался артиллерийский полигон — затерянные среди сухой, выжженной ветрами и солнцем унылой бескрайности учебные тактические поля, директрисы для стрельбы, серые от пыли временные казармы, автомобильные стоянки и орудийные парки.
     Мы нигде в дороге не заплутались, а так как были сами с усами, то по прибытии приткнулись на стоянку поближе в полковой кухне и зеленым рощам на краю полигона и подальше от начальства, которому, между прочим, было не до нас. Моя станция приступала к активным действиям разве что на показных стрельбах, и то — для прибывающего артиллерийского генералитета со всего Закавказского округа, обещавшего собраться под самую завязку учений. До сей поры — мы казаки вольные.
     Я рванул «пешим по-танковому» в армянскую деревушку, которая, если верить топографической карте, должна была находиться километрах в пяти от нашей стоянки и манила своей неизведанностью.
     Заблудился. Набрел на мудрого дедушку Арсена. И вот сейчас, сытый, относительно пьяный и с носом в табаке, поспешал обратно на полигон, на ночные стрельбы.

     Когда артиллерийский снаряд вылетает из жерла орудия, раздается оглушительный грохот, и тебя толкает в грудь тугая воздушная волна. 152-миллиметровая пушка-гаубица подскакивает на колесах, пружиня накатниками и растопыренными станинами, и с насиженного места сдает немного назад. Вокруг орудия взметается пыль. Расчет предварительно закрывает ладонями уши и открывает рты, чтобы этой пыли лишний раз глотнуть. Кто на колено опускается, кто приседает. Тут же звучит команда: «К орудию! Заряд полный» (еще там какой-то)! Заряжай! Огонь!» — и лишь потом пламя из жерла, гром, пыль и откат. В реальности все происходит в доли секунды и, кажется, — разом.
     Невидимый полет снаряда — далекий, за десятки километров, взрыв.
     Примерно то же самое наблюдается при стрельбе из 122-мм гаубицы. С той разницей, что форсистая гусыня-гаубица от переполняющего ее восторга быть при деле аж подскакивает на всех трех своих станинах-лапах и шипит вослед выкидышу струей невидимой гари, предоставив номерам орудийного расчет действовать после скоропалительных родов по своему усмотрению — либо лица от стыда из-за произошедшего непотребства закрывать, либо флажком восторженную отмашку давать, мол, повторить с прицепом!
     Это в дневное время.
     Ночью божественное звание артиллерии приобретает более впечатляющие черты. Пламя, треск, гром, ослепительные вспышки, а если наблюдать за ночной стрельбой мощного орудия издалека — то видишь, как огненная комета, рожденная пороховым громом, вспыхивает в темноте и, кажется, шурша тугим воздухом, вспарывая пространство, улетает в кажущуюся неизвестность. И только через паузу, с опозданием возвращается с места падения снаряда назад, на огневую позицию батареи, далеким, нарастающим эхом разрыва.
     «Эх, подружка, моя стальная пушка!»
     «Из сотен грозных батарей, за слезы наших матерей, За нашу Родину, огонь, огонь!»
     Что тут еще можно сказать, какие точные, правильные слова найти, чтобы выразить ощущение громовержца, причастного к рождению всесокрушающего артиллерийского залпа! В такие минуты ловишь себя на мысли: прав был тот, кто сравнил силу артиллерии с небесной мощью, однако трижды ответственен воин за справедливость данного в руки, сравнимого с громом и молнией убийственного огня!

     А коль задел я ненароком тему праведности оружия, то просто обязан в этой связи напомнить себе и другим рассказ русского артиллериста из корпуса генерала Красовского, попавшийся мне на глаза в одной старой книжице о событиях русско-персидской войны 1826-1828 годов — дабы важность темы еще раз подчеркнуть.
     Итак, листаем пожелтевшие от времени страницы.
     Повествуется в них, в дополнение к излюбленным фактам поднаторевших в истории знатоков, совсем не о том, как трехтысячный отряд генерала Красовского вместе с армянскими и грузинскими добровольцами, окруженные у села Ошакан, геройски сражались с превосходившими почти в десять раз силами персидского хана Аббас-Мирзы. И не о том, как воины отбили бешеные атаки врага, прорвали кольцо окружения, дошли до Эчмиадзина и спасли тамошний монастырь — ныне святыню Армении — от грабежа и разорения, а малочисленный гарнизон, духовенство, местных жителей и сотни больных солдат — от истребления. Моя повесть также не о том, как русские солдаты с помощью армянского населения штурмом взяли неприступную крепость Сардарапат, построенную французскими инженерами по заказу персидских ханов, захватили много пушек и освободили плененных армян и грузин, заточенных в цитадели. Эти героические факты истории широко известны — и не будет им забвения в веках.
     Прочитанный мною в старинной книге краткий рассказ приоткрывает потомкам малоизвестную страничку о том, как пала в сентябре 1827 года под напором войск генерала Паскевича Ереванская крепость, расположенная на высоком скалистом берегу реки Раздан.
     Трижды за время русско-персидских войн русские войска пытались взять приступом главное укрепление Еревана, которое оборонял в тот период бежавший из Сардарапата Гасан-хан. По его приказу в осажденную, сильно укрепленную крепость были согнаны тысячи человек — преимущественно армян — жителей города и окрестных сел. Они должны были служить оборонявшимся живым щитом.
     Листаю пожелтевшие от времени страницы…

     «На позицию штурмовых мортир, ведущих обстрел, вышел какой-то оборванный армянин, — пишет в своих воспоминаниях канонир отряда Красовского, принимавший участие в осаде Ереванской крепости. — Старик не выглядел похожим на вражеского лазутчика, так как был сильно истощен, изранен. Позвали толмача, который подтвердил, что пришелец — бежавший из Ереванской крепости местный крестьянин — из тех, кого силком всей деревней согнали в крепостные стены для подсобных работ. Людей привязывали веревками к орудиям, и несчастные, понукаемые орудийной прислугой, таскали заряды из порохового погреба для ведения ответного огня по русским батареям, бомбардирующим крепость со страшной силой. Прислуга выбегала из укрытий только для производства залпов. Многие из невольников тут же падали под градом осколков. Нашему крестьянину, сочтенному убитым, удалось уползти через провал в стене».
     Далее автор повествования пишет следующее.
     «Крестьянин наотрез отказался покинуть русскую батарею, вызвавшись помогать канонирам при стрельбе. Однако попросил, чтобы ему разрешили самому подавать команду артиллерийскому расчету на открытие огня. Людей не хватало, и батарейный командир разрешил бедолаге остаться, понимая, что тот хочет отомстить персам за причиненные страдания.
     Решительный штурм начался. Слова, что выкрикивал армянин во время стрельбы, переводил толмач, которого, во избежание подвоха со стороны беглеца, командир задержал на позиции.
     — За мое село Канакер, залп! — восклицал старик, и его слова громко дублировал переводчик, воодушевляя батарейцев.
     — За мой поруганный род, залп!
     — За благословенную реку Раздан, залп!
     — За отца гор Арарат, залп!
     — За Григория Просветителя, защитника всех армян, залп!
     — А теперь, братья, за моих сыновей — Ашота, Армена, Арсена, Степаноса, Хачатура, Нерсеса, Ованеса, Микаэла, Тиграна, Давида, Рубена, Самвела, Даниила…
     Тринадцать мужских имен назвал крестьянин, и сыновей у него оказалось больше, чем стреляло орудий на батарее. Все дети пожилого армянина, чудом спасшегося из страшного плена, находились в ту минуту в осажденной Ереванской крепости, привязанные невольничьими веревками к вражеским укреплениям, — пояснил, со слов крестьянина, переводчик.
     Русские солдаты, услышав этот скорбный перечень, замерли, ошеломленные страшным известием. Стрельбу прекратили, выжидательно глядя на почерневшего от горя старика.
     — Залп! — взмахнул тот решительной рукой.
     — Беглый огонь! — подал знак батарейный командир.
     Как же ожесточенно, метко и зло стреляла по крепости русская батарея. Солдаты плакали у орудий…»
     1 октября 1827 года над Ереванской крепостью взвилось русское знамя. Считавшаяся неприступной, окруженная с трех сторон высокой стеной и глубокими рвами, имевшая 17 башен и более сотни пушек и мортир, крепость пала под решительным натиском русских войск.
     Гарнизон, насчитывающий три тысячи сарбазов (солдат), капитулировал. Были взяты в плен Гасан-хан и многие высокопоставленные чиновники — вассалы иранского ханства, захвачены до 100 орудий и прочие военные трофеи. Персидское иго над Арменией было сброшено.
     Об этом светлом и радостном для всех армян событии написано немало восторженных строк. Величие содеянного русским народом для всех армян по достоинству оценили современники — архиепископ Нерсес Аштаракеци, писатели-просветители Хачатур Абовян, Ованес Туманян, Месроп Тагиадян, другие достойные сыны Армении, как прошлых, так и настоящих времен.

     Из множества свидетельств и документов современников и потомков о событиях тех далеких лет, которыми не устаю интересоваться даже спустя годы после службы в Армении, я постарался выделить наиболее близкие, тронувшие мое сердце бывшего артиллериста каким-то понятным только мне звучанием. Щемящую тональность я нутром уловил в рассказе русского канонира о гордом и мужественном армянине из Канакера, пожертвовавшем во имя свободы своей родины собственными сыновьями, — и нашел подтверждение терзавшим меня мыслям и переживаниям в строках великого Абовяна. Думаю, что рассказанная солдатом далекой войны, давно канувшая в Лету история никого не оставит равнодушным. А оценка совместного подвига русского и армянского народов в борьбе за независимость страны устами великого армянского писателя-просветителя не подлежит забвению:
     «И разрушение ада не имело бы для грешников той цены, что взятие Ереванской крепости для армян… С тех пор как Армения потеряла свою славу, не видели они такого дня, не испытывали подобной радости».
     Но была новая, русско-турецкая война, родившая новых героев среди русских солдат, офицеров и генералов, а также среди сражавшихся рука об руку с ними армянских добровольцев, о которых руководитель обороны крепости Баязет генерал-майор Попов напишет: «Армяне сражались и умирали как герои».
     Наверное, совсем не случайно мне выпало судьбою побывать во многих местах, где рука об руку сражались с недругами Армении наши деды.

     Вот такая, можно сказать, героико-историческая страничка в моих записках-воспоминаниях образовалась, и ее прочесть и запомнить будет не грех тем, кто историю многострадальной Армении толком не изучал, а прежде всего тому — кто артиллерийского пороха не нюхал, армейские ботинки да сапоги кирзовые на камнях высокогорий не стаптывал, кто под неусыпным оком хмурой горы Арагац караульную службу не нес, кто под палящим солнцем на Октемберянском полигоне пушкам и гаубицам хвосты не заносил. А если и я, говоря откровенно, пятисоткилограммовыми гаубичными станинами пуп себе не слишком за службу надорвал, зато уж оружейных масел в накатники и пушечные системы перекачал ручным насосом под давлением столько, сколько наш полковой ишак Яшка воды из арпачая не выпил за нашу совместную полуторагодовую службу в артиллерийском полку. И хотя я числился в полку, если можно так выразиться, пролетарием умственного труда, однако именно пролетарско-артиллерийское происхождение научило меня за каждый орудийный номер работать как часы: с прицелом, буссолью, как со столовой ложкой обращаться, пороховыми мешочками по таблицам заряды моментом снаряжать днем и ночью, двадцатикилограммовые болванки десятками к орудию бегом подтаскивать — и за шнур ударного механизма при стрельбе дергать; и ломиком да лопатой капониры выдалбливать по нормативам; и марш-броски с полной походной выкладкой в мыле бегать, задыхаясь от нехватки кислорода на высокогорье. Не впечатляет? В таком случае рекомендую скептикам горных артиллерийских войск, принадлежать к которым имел когда-то честь, постараться, хотя бы для интереса, побывать в качестве экскурсанта на каком-нибудь высокогорном полигоне, желательно — в конце августа. Чтобы угадать к итоговым зачетным стрельбам, происходящим, на худой конец, в составе огневого взвода либо батареи, а в идеальном случае — в составе полка тяжелых гаубиц Д-30. Картина, уверен¸ не для слабонервных. Загудит, загрохочет, по ушам и мозгам пройдется веселенькая огневая метелица — только прохладно от нее не покажется. Даже наблюдая издали. Тут и подумаешь, где присесть в чистом поле от переизбытка впечатлений и влаги, сами понимаете, по какой причине…
     А для полноты счастья можно и противогазец на лыч напялить или в химзащиту облачиться для воссоздания условий, приближенных к боевым. А заодно и вспомнить по ходу развития событий, что такое букли. Не те, суворовских времен, которые — «букли не пушки, пудра не порох, коса не тесак, а сам я не немец, а природный русак». А те, какими прорезиненный плащ химзащитного комплекта крепится, и которые очень сподручно опять же прорезиненными, скользкими на жаре рукавицами эти самые букли застегивать, когда весь в мыле и через запотевшие окуляры противогазной маски ни зги не видать.
     В любом случае, несколько часов, проведенных вблизи реального артиллерийского действа, намного полезнее иных кабинетных раздумий о судьбах человечества и проблемах подготовки войск. Порою обычный, неказистый костерок в ночи на забытом богом полигоне под Октемберяном правдивей, выразительней и доходчивей многих громких слов окажется, ибо истину высветит глубже любых речей и призывов, высказанных традиционным «высоким штилем»…
     А у нас костерок был, случившись ненароком, невзначай и непреднамеренно — по хозяйской суете наших оружейников, решивших перед отправкой на зимние квартиры изничтожить избытки пороховых зарядов, оставшихся после батарейных зачетных стрельб. Целую горку мешочков с трубчатым артиллерийским порохом подожгли — пламя вверх шугануло, защелкало фейерверком, осветив далеко вокруг безжизненные камни, по которым днем только комки перекати-поля, невесть откуда взявшись, скачут в поисках пристанища, бездомные, неприкаянные.
     Каждый из участников стрельб, находившихся на тот момент поблизости, счел своим долгом к огню податься. То ли извечная, необъяснимая магия ночного пламени на полигонный народ подействовала, то ли еще какая неведомая сила увлекла, но только всяк к нему устремился и по интуиции что-либо прихватил с собою для поддержания костра. В ход пошли негодные скамейки из кузовов автомашин, поломанные черенки лопат, использованная ящичная тара от солдатской столовой — словом, все, что могло гореть и по возможности поддерживать стихийное сообщество глазеющих в огонь. Собралось «каждой твари по паре»: батарейцы нашего, а следом — артиллерийские разведчики соседнего с нами Ленинаканского полка; братья по оружию из Кировакана; минометчики из Мгуба, что под Тбилиси; связисты из округа; саперы невесть из какой части; шоферская братия, считай, со всего Закавказья, представляя в своем лице каждый крупные и мелкие подразделения, оказавшиеся на тот час на полигоне по насущным армейским делам.
     Традиционная забава пустынь и высокогорий — борьба ядовитых титанов в образе скорпиона и фаланги, заточенных в стеклянную трехлитровую банку потехи ради полигонной публике, изнывающей от дневной жары, скуки и вынужденного безделья, не собирала вокруг себя столько праздного народу, сколько наш батарейный костерок. А где толпа — там и кураж, где весело — там и музыка, где ноги — там и пляска. Баян, гитара, расчески, оцинкованные ведра, топот и вскрики такой тарарам подняли, что трудно было разобраться, что именно наяривает спонтанно рожденная «джаз-банда» — лезгинку либо «Сулико» вперемешку с гопаком, чардашем и русским? Явно перевешивал кавказский репертуар.
     И, конечно же, вспыхнувший задор выявил солистов, на середину круга горячих и нетерпеливых вытолкнул. Тут уж кавказцы всем прочим танцорам нос утерли — молодцы ребята, ничего не скажешь. Откуда только и взялось эта строгая поступь, этот перебор ног с оттянутым носочком, этот локоток на уровне плеча, эта гордая осанка: спина прямая, тело — как струнка, глаза — горят. Будто порох вспыхнули огнем еще с полчаса тому назад медлительные, рассудительные командиры орудий, наводчики, заряжающие, шофера с поварами, моментально превратившись в детей гор, сыновей, внуков да внучатых правнуков Арарата с Арагацем, Казбека с Эльбрусом — плоть от плоти всех высоких и низких отрогов Большого Кавказского хребта…
     Мы за своих болели — армян. На их земле стоим, вместе эту землю защищаем.
     Глядь — одеяла солдатские в ход пошли, кто-то бурку кавказскую соорудил, палку на уровне плеч вставил; вылитый горец в бараньем балдахине, в вывернутой наизнанку шапке-ушанке скачет, штык-нож в зубах зажав. Хорошо! Красиво!
     Огонь в лицах. Блеск в глазах и на лезвиях штык-ножей. Длинные пляшущие тени на каменистом пятачке полигонной сцены, теряющейся в темноте за чертою освещенного круга.

     Пройдут годы. Однажды вот у такого же костерка, но уже на берегу белорусской туманной речушки, в середине осени, в центре небесного звездопада, называемого на моей синеокой родине Леонидами или Стожарами, я вспомню тот ночной пыльный полигон, огонь, рожденный от излишков пушечных зарядов и продолжавший жить и гореть долго-долго среди затерянной каменистой пустыни. Как наяву, увижу лица моих армянских друзей-артиллеристов, всю нашу разноязыкую гаубичную батарею, лихо отплясывающую лезгинку, зажигательный ритм которой переборол в итоге все другие звучавшие мелодии. Все правильно. Пели и танцевали горы.
     Считал, дескать, изгладилось все из памяти, улетучилось — ан нет. «Горная болезнь» не проходит бесследно… Вот и аукнулась в ночи, блеснула в памяти искоркой почти домашнего костра.

     Приходилось мне видеть разные пляски, в том числе в исполнении профессиональных артистов. Например, «Танец с саблями» Арама Хачатуряна всегда завораживал, но всякий раз вызывая невольное сравнение с той, полигонной, ночной лезгинкой. Как ни странно, однако никакие танцевально-музыкальные номера (даже «Танец с саблями» с мельничной круговертью сверкающих клинков) не в состоянии затмить в памяти и перевесить на весах моего понимания кавказской сути — тех далеких воспоминаний. И по сей день душу греет душевное обаяние и откровение, которые довелось прочувствовать под чарующим небом Армении — непосредственность пыльного армейского сапога, наивность «самопальной» кавказской бурки из потертого одеяла, реальность туповатого табельного штык-ножа, неудобно зажатого в зубах пляшущего солдатика-армянина.
     Хотите поспорить о вкусах? Всегда пожалуйста. Только оставляю за собой право выбора судей. За мной — Арагац и все Армянское нагорье с Араратской долиной, вкупе с нашей артиллерийской батареей и дедушкой Арсеном из-под Октемберяна. А за вами? То-то же…

     Никогда не думал и не гадал, что придется по прошествии лет споткнуться о каверзный камушек неуместной показухи, резанувшей мое зрительское восприятие и давшей повод засомневаться, если хотите, в лучших своих оценках кавказского национального достоинства, которое, как ни в чем другом выразительней, проявляется в зажигательных танцах горцев. Может быть, и сужу строго, со своей нынешней, равнинной полесской колокольни, но зрительная память не даст мне соврать, не позволит преувеличить.
     В чем дело? Дело-то, оказывается, в американском «дяде» — президенте США Джордже Буше-младшем, посетившем не так давно соседнюю с Арменией и также любимую мною Республику Грузию и почтившем своим присутствием концерт-шоу, специально организованный для заокеанского гостя грузинским президентом Саакашвили. С кавказскими плясками и всем прочим экзотическим антуражем, призванным поразить воображение высокопоставленного международного лидера и, что явствует из этого факта, убедить его в безусловной лояльности к великой американской стране маленького грузинского народа, а в первую очередь — его молодого, да раннего президента.
     Кто бы спорил против дружбы народов, развития взаимоотношений горцев с «ковбойцами»?! Однако исполнять национальный танец с кинжалами, запрятанными, по капризу американской президентской охраны, подальше от мнимого греха, знаете ли, для настоящих кавказцев равносильно подобострастной пляске в угоду чужому дяде, снявши предварительно перед ним штаны… Уверен: не один аксакал оскорбился подобным непотребством, не один настоящий горец затаил обиду за вынужденное попрание мужской чести и позорное угодничество, которым подверг гордую страну и ее народ сим недостойным фактом собственный руководитель…
     Есть такое выражение: снявши голову, по волосам не плачут. А снявши покорно кинжал, пусть даже не разящий, о чем скорбеть прикажете?!

     Впрочем, не мне судить. Да и нет проку, а главное, времени на рассуждения о политике, иногда такой же «дырявой», как символические ворота полевого артпарка — две стальные трубы, вбитые в землю, с цепью между ними — из которых выезжает наша полковая колонна, держа направление на Ленинакан, на зимние квартиры. А я — в памяти — мысленно с нею…

     Говорят, что путников, возвращающихся к родным очагам после долгой разлуки, подстегивает в пути так называемое «чувство конюшни»: чем ближе к дому, тем быстрее лошадиный ход. Наверное, в этом утверждении резон и существует. Очень уж хотелось развеять скорой дорогой восвояси приевшуюся скуку вечеров и пропыленную тягучесть жарких полигонных будней — в отрыве от далекой, ставшей родной части, но мешала ухабистая, забитая армейской техникой трасса. Только отделившись от колонны и пустившись во все тяжкие самостоятельного автономного движения, почувствовалась и прелесть целенаправленного машинного бега, и свобода в выборе маршрута. Явственней стала и суть забытых на время учений истин, как то: все пути ведут в Рим. С небольшим, но существенным уточнением: все пути Армянского нагорья ведут к горе Арагац.

     А вот и он, явился не запылился. Опять вынырнул из-за поворота, восстал на весь горизонт — и вот уже ближе, ближе, подпер небо белым от снега ухом одной из своих вершин. И не старый горбатый верблюд он боле, а вывернутый из необъятного чрева матушки-земли гигантский пуп с материнской дырой-кратером внутри. От пупа на вершине, в виде гигантского развернутого цветка, вылупилось четыре рваных лепестка, которые каждую зиму стыдливо прикрывает снегом и льдом звенящая высота.
     Ни столетия, ни пронизывающие зимние ветры, ни разящие молнии не сумели отсечь рожденную вулканической силой пуповину, а только искромсали ее на части и оставили на месте в образе глубоких ущелий, скальных проходов, широких лощин, причесанных неутомимой работой воды, ветра и солнца. Разрушительная сила времени, покромсав вулканическую твердь, образовала на склонах глубокие ущелья, самые заметные из которых люди назвали именами Геховит и Амберт. Большие и малые воды начали течь из недр, рожденные льдом и снегом, являя собой естественное продолжение расщелин и превращаясь по ходу устремления вниз в бурные струи с именами рек Амберт, Севджур, в бурлящие водопады, а также во множество безымянных потоков и ручейков. Здесь черные скалы теснятся темными узкими проходами, а ниже на склонах каменья громоздятся бесформенными кучами и осыпями, не в силах дотянуться до зеленеющих лугов, так же упорно карабкающихся горе навстречу. Здесь кружатся над утесами гордые орлы, а по весне прилетают вить гнезда на кровлях домов, зажатых в ладонях ущелий, белокрылые арагилы. Святой Григор Лусаворич, названный армянами Просветителем, поднимался на вершину Арагаца для свершения молитв, а освещала сие таинство свисавшая с высоты священная небесная лампада.
     Прощай, Арагац! Я спускаюсь с твоих натруженных ущельями, реками и дорогами плеч в последний раз… Наверное, навсегда. Я навеки твой пилигрим.
     Нам навстречу, в гору и в обход ее, по серпантину шли другие армейские колонны. Боевая учеба войск продолжалась.

     2.

     С некоторых пор я стал верить снам, символике имен и названий, глубинному значению словосочетаний и наименований. Это произошло совсем не потому, что с годами стал мнителен или ударился в какую-нибудь религию. Моя вера остается прежней, главный принцип ее незыблем: надейся на свои руки, совершившие правое дело, ибо посеянное добро добрыми делами к человеку и вернется. Пусть через годы, через века.
     Но завел я речь о вещих снах не в угоду своей доморощенной философии. Просто однажды, через много лет после службы в артиллерийском полку, который стоял в армянском городе Ленинакане (на границе с Турцией), мне ни с того, ни с сего приснился Везувий. Нет, не тот вулкан, что похоронил под пеплом античный город Помпеи, а козел по кличке Везувий — несуразный атрибут нашего полкового быта. Козлиное отродье — иначе и не назовешь — состояло на «службе» при подсобном хозяйстве и верховодило небольшим стадом овец и коз, которых развели предусмотрительные прапорщики-тыловики. А коль в армии в тот период делали упор на пользу хозрасчета и подсобных хозяйств при каждой воинской части, то и в нашем полку прижились и содержались несколько коров, овцы с козами и, естественно, вожак стада козел Везувий, тварь во многих отношениях непредсказуемая. Отсюда и кличку ему придумали, с подтекстом.
     Не в пример покладистому трудяге — водовозу ишаку Яшке — рогатый чудотворец был задирой, лентяюгой и к тому же — отъявленным курильщиком-наркоманом. Наверное, солдатики-дневальные не вылизывали так старательно плац и прилегающую к нему территорию, включая мощеные дорожки вдоль казарм и места, отведенные для курения, как наш Везувий отыскивал и сжевывал брошенные сигаретные окурки, пожирая их в несметном количестве. Наевшись табаку до одури, козел мог часами спать под забором, напрочь забывая о вверенных ему козах и овцах.
     Неизвестно, кто и когда первым догадался всунуть в ноздрю бедному животному зажженную сигарету, однако однажды надышавшись табачным дымом и вкусив дурманящую сладость зелья, неразумное создание пристрастилось к табакокурению и всякий раз, появившись в районе солдатской курилки, требовало все новых и новых порций. А наглотавшись никотина, дурело на глазах и на потеху солдатне выделывало различные кренделя — бодалось, носилось по плацу с зажженными сигаретами в обеих ноздрях, как Змей Горыныч, пуская струи дыма и громко стуча копытами по бетону. Обессилев, Везувий «потухал», долго валялся в зарослях акации возле забора, а очнувшись, возвращался, спотыкаясь, в стадо, где приступал к своей козлиной службе. До очередной «самоволки».
     Конечно, начальство ругало и наказывало военнослужащих за проделки с Везувием, но за всеми уследить было невозможно. Ведь всегда найдется разгильдяй без царя в голове в любом стаде, не исключая и людское.
     Я, скорее всего, и не стал бы занимать свое и чужое внимание пересказом «козлиной» истории, не имевшей, кроме анекдотичности, полезного смысла, если бы бородатый Везувий не появился однажды во сне и не боднул меня в бок крутыми рогами, требуя табачной подачки. Его глаза горели огнем, а из сопливых ноздрей и оскаленной зубастой пасти валил клубами черный дым, совсем не похожий на голубоватый, сигаретный…
     Образ рассерженного Везувия мог означать только одно — пришла беда.

     На календаре значилось 7-е декабря 1988 года, на часах — середина ночи, а уже к полудню ночной призрак стал приобретать страшные реальные очертания, осознать которые предстояло не только мне одному. Вернее, не столько, ибо находился я в полной безопасности в своей небольшой уютной квартирке белорусского Бреста за тысячи километров от Армении — Спитака, Ленинакана, Степанавана, Кировакана, других двадцати с лишним армянских городов и 350 сел, где проживали десятки тысяч человек, в одночасье, в односекундье вычеркнутых подземной стихией из списков живущих.
     Там, в далекой от меня, ставшей родной стране, по злой, неуправляемой воле подземного чудовища, название которому «катаклизм», дома рухнули, похоронив под обломками тех, кого укрывали от холода, дождя и солнца. Производства разрушились. Движение замерло. С горных вершин посыпались камни, множа число смертей и печалей.
     В течение каких-то мгновений Армения покрылась такими ранами, что описать их мог бы лишь вновь родившийся Ованес Туманян — настолько они оказались масштабными, скоропалительными и непоправимыми.
     За тридцать секунд тектонического взрыва, вздыбившего Армянское горное плато, не долетает до цели снаряд, выпущенный из жерла 122-миллиметровой артиллерийской гаубицы при стрельбе на предельную дальность — это я знаю точно. Но даже залповый фугасный заряд сотен батарей не в состоянии произвести и миллионной доли разрушений, моментально образованных толчком в семь с лишним баллов по Рихтеру, встряхнувшим и сдвинувшим с места земные пласты, слизавшим с лика Армянского нагорья целые города.
     В минуты, часы и дни  после первых трагических сообщений в СМИ о разрушительном землетрясении в Армении, главным для меня оказалось слово «Ленинакан». Будто прозвучала позабытая, но хорошо знакомая команда «Тревога! Подъем!» — и я вновь, давно уже уволенный в запас, был призван на действительную воинскую службу.
     Меня опять затребовал на караульный недремлющий пост поседевший от горя и снега Арагац…

     Чем тебе можно было помочь, несчастный старик? Передались ли тебе мое сострадание и душевное соучастие, когда я, достав из домашних загашников свой забытый дембельский альбом, смотрел и смотрел на твое изображение, нарисованное на заглавной странице цветной гуашью? С покатого склона обширной низменности, на которой террасой располагался артиллерийский парк нашего полка, мы глядели с тобой друг другу в лицо, таинственная гора, и вели не единожды долгие беседы, хотя разговаривать часовому на посту и не положено, и это понимал даже ишак Яшка, щипавший колючки неподалеку. По весне твои далекие склоны, обращенные ко мне, зеленели травой, а выше к вершине приобретали последовательно коричневый, серый, а затем уже белый цвет, меняясь красками растительности, плоскогорий, расщелин и утесов в зависимости от поры года. Я помню тебя по-молодому розоватым от цветущих в твоих ладонях абрикосовых садов и встающего за твоими плечами утреннего солнца. Я знаю тебя, гора, насупившейся и хмурой, в окружении зловещих туч и осенних проливных дождей. Я видел тебя стальной и неприступной в струях жестоких зимних ветров, клубящихся метелями над твоими разорванными вершинами- ушами, на которые ты безуспешно пытался напялить снежную шапку. Я не раз стремился объехать твою вздыбленную, на сотни километров вширь раздавшуюся грудь по серпантинам дорог и познакомиться с тобою поближе, но не моя в том вина, что наши армейские пути были заранее начертаны и предопределены. Я ругал тебя, Арагац, нехорошими словами и обзывал злобным горбатым верблюдом, но это случалось в минуты усталости, досады и грусти, потому что я завидовал тебе, стоящему дома, в то время как мой родимый дом находился далеко от твоих седых вершин. А сегодня я готов поменяться местами — прими мой очаг, отдай свою боль!
     Прости!

     Так мыслил не я один, а иначе и быть не могло. Вся огромная страна под названием СССР жила и болела в те незабываемые дни Арменией, ее трагедией. Моя Беларусь, еще не оправившись от ран Чернобыля, одной из первых протянула армянским братьям руку помощи. Великая Россия, как всегда, не забыла свою кавказскую сестру.
     Спитак, Ленинакан, другие города и села стали местами адресной помощи, куда стекались отряды ликвидаторов последствий катастроф, профессиональные спасатели, тяжелая техника для разбора завалов и разрушений, строители со всех концов Союза, широким потоком направлялась материальная, медицинская, финансовая помощь. Весь мир оказался солидарен с тобой, Армения, как солидарно было прогрессивное человечество в дни постигавших солнечную страну потерь и утрат — геноцида, кровавых разборок с неразумными соседями и вот нынче — стихии.

     В какой-то информационной программе, рассказывающей о страшных разрушениях в Спитаке и Ленинакане, я увидел среди мощных бульдозеров и экскаваторов, разбирающих завалы, — что вы думаете? — привычный взору голубенький трактор «Беларусь» с ковшом и спасателей в униформе с белорусскими логотипами-надписями на спецовках. Это было именно то, что я страстно желал увидеть, что подспудно, интуитивно щемило душу и требовало выхода в каких-то незамедлительных, неотложных действиях. Так и должно было случиться: в горе — рядом, в беде — плечом к плечу.
     И еще одна догадка, даже не догадка, а рожденная работой мысли и души логическая мотивация обрела очертания четкой формулировки. Все люди связаны единой пуповиной матери-Земли. И нет ни Востока, ни Запада, ни Африки, ни других частей света в их обособленном чванливом «Я», а есть огромная Земля — одна на всех, со всеми её оазисами, безднами и катаклизмами. В мерном течении бытия — без войн, наводнений и землетрясений — единое, целостное восприятие мира как бы сглаживается, публично вещать о нем свойственно лишь необычным, исключительным личностям, к примеру, таким, как Лев Толстой, Эрнест Хемингуэй, Ованес Туманян. Всем остальным — в меру таланта и человеческой исключительности.
     Каждому, кто понимает, о чем я веду речь, дано построить свой логический ряд похожих праведников мысли и духа, но способ, методика этого построения общи. Следуя этой логике, можно плести цепь разума и откровений, неизвестно как долго, называть имена глашатаев — до бесконечности.
     Неразъемная суть и сущность мира и бытия особенно наглядно проявляются в моменты неуправляемых выплесков космических сил, в который раз уже доказывающих людям их кровное единство и невозможность без этого единства существовать. Великая правда, в конечном итоге, не в том, сколько стран, международных организаций, фондов, меценатов и спонсоров готовы прийти на помощь людям другого языка, другой расы и вероисповедания, а в объективной необходимости взаимопонимания и единства, без которых мы ничтожны априори.
     Словосочетания, созвучия названий и имен, схожесть однокоренных слов — наглядное доказательство общего детства человечества. С некоторых пор я уверен и знаю, что, например, названия гор Арарат и Арагац в Армении и острова Саарээма в Эстонии, так же как и моей родной Белоруссии — одной крови. Единой матерью-природой, единым Богом рождены и названы мой армейский водитель Томас Саар и командир нашего артиллерийского полка полковник Бронников, командир батареи капитан Стафорный и наш старшина Саркисян, мои армейские дружки Бондарчук, Саркисов и Погосян — и можно продолжать этот перечень еще и еще. В одном течении жизни с ними — крестьянин из деревни Канакер, что возле Еревана, со всеми своими погибшими в позапрошлом веке тринадцатью сыновьями, канониры отряда русского царского генерала Красовского, вечный дедушка Арсен из-под Октемберяна и разноязыкие спасатели, приехавшие почти из всех республик Союза и из других стран разбирать развалины разрушенного Ленинакана.

     В самом городе мне приходилось бывать в увольнениях крайне редко, но в памяти запечатлелись образы гостиницы «Наири», улиц и домов центральной части, выложенных розовым туфом, строений ткацкого комбината, куда мы бегали на свиданки к русским девчонкам, подшефной школы нашего полка, кажется, имени Туманяна, где когда-то я танцевал со школьницей-армянкой, стараясь ненароком не наступить своим тяжелым солдатским сапогом на точеную девичью туфельку.
     Пусть упрекнут меня в слабохарактерности, но я отворачивался от телеэкрана во время передач из города моей солдатской юности, если крупным планом показывали разрушения. Хотел, чтобы Ленинакан запомнился мне целым и невредимым — и остался в душе заветной поэтической сказкой.
     Но зато никогда не исчезнут из памяти горы деревянных гробов, что назойливо показывали телеоператоры, стараясь подчеркнуть глубину и остроту трагедии, постигнувшей Армению…
     Запомнилась и плачущая старая армянка, обнимавшая приехавшего в разрушенное село под Ленинаканом тогдашнего главу советского правительства Николая Рыжкова. Женщина внешне выглядела родной сестрой дедушки Арсена из-под Октемберяна… Наверное, так казалось потому, что все человеческие лица в горе становятся удивительно схожими, ибо случайные, наносные черты с них стирает тяжелая тень всеобщей беды.

     Не сразу, не вдруг прекратились подземные толчки в глубине недр, заставляя вздрагивать в напряжении старинные горы, немало повидавшие на своем веку, а моего постоянного собеседника — трясти от возмущения всеми своими вершинами, роняя камни-слезы.
     Камешек, упавший с плеч Арагаца, докатился покатом и до моего родного города.
     Уж я и не знал, как привечать весточку моей молодости, посланную не от избытка радости, но по причине беды и суровой необходимости.
     Вы уж простите меня за витиеватость изложения, но трудно подобрать слова, как и нелегко было сдерживать волнение и терзавшие меня вопросы — от естественной боязни показаться бестактным, при встрече с женщиной по имени Алла, прибывшей из Ленинакана в Брест сразу же после армянской трагедии. Моя землячка, носившая русскую фамилию Беляева, приехала на родину в одежде с чужого плеча, которую получила в аэропорту Еревана, когда срочно вывезенных из Ленинакана, уцелевших жен военнослужащих с детьми отправляли самолетами, кто куда просился.
     Вот что женщина рассказала.
     Когда случилась беда, муж Аллы старший лейтенант Беляев находился по месту службы в Ленинаканской крепости, а она с дочуркой — в квартире пятиэтажного дома где-то в городе. Как только все стало рушиться, Алла схватила девочку в охапку и побежала вниз по лестнице. Успела спуститься до второго этажа, как стены стали оседать, а лестничные марши сдвигаться. Женщина в домашнем халате с дитем в руках забилась под лестничную плиту, их накрыло обломками. Только спустя часов десять она смогла вытолкнуть ребенка наружу в образовавшуюся щель. Начавшую замерзать девочку, к счастью, вскоре подобрали армянские рабочие. Они же откопали, извлекли на свет божий и ее мать.
     Гораздо меньше повезло другой моей землячке — Галине Тарасевич. Ее извлекли из-под обломков девятиэтажного здания мертвой — она прижимала к груди двоих своих детей, мальчика и девочку детсадовского возраста…
     Мужья-офицеры в составе своих воинских подразделений тем временем разбирали другие разрушенные землетрясением дома в Ленинакане, спасая всех, кого можно было еще спасти.
     Мужа Аллы Беляевой мы разыскали, отправив запрос на имя командующего Закавказским военным округом. А Галину Тарасевич вместе с детишками похоронили в ее родной деревне Каменецкого района. Офицер Тарасевич продолжил воинскую службу в Белоруссии.

     И вот только сейчас, когда я написал эти строки, то споткнулся о, казалось бы, не случайные совпадения обстоятельств, имен и понятий.
     Каменья разрушенных домов, камни Ленинаканской крепости, Каменецкий район в Беларуси…
     Общие закономерности, единая жизнь. Счастье ли, трагедия ли — без разбору национальностей и имен. Не разорвать материнскую пуповину.
     А буквально на днях, во время праздника «Дожинки» в сельскохозяйственном кооперативе «Остромечево», который возглавляет известный на всю Республику Беларусь председатель Алексей Скакун, он же — председатель Белорусского агропромышленного союза, я наблюдал — что вы думаете? — армянский танец в исполнении ребят и девушек в национальных кавказских нарядах. Исполняли его не переодетые местные школьники, а участники детского ансамбля «Беглар». Оказывается, целая династия родственников Семена Амеряна, отец которого после землетрясения нашел приют, постоянное место жительство и работу в белорусской деревне Остромечево Брестского района, более пятнадцати лет живут и трудятся на этой земле. Четыре сестры Семена вместе с мужьями и детьми обрели в Белоруссии вторую родину. Созданный три года тому назад ансамбль песни и пляски возглавила Алвар Ванесян — выпускница Ереванского института культуры. В Остромечево она работает методистом поселкового Дома культуры.

     Танцующие на скошенной стерне юноши и девушки в ярких армянских костюмах с белорусскими серпами в руках, налитые пшеничные колосья снопа нового урожая, украшенные для праздника пропыленные комбайны, потемневшие от многодневного хлеборобского бдения лица механизаторов — все это я уже когда-то видел, правда, в несколько других расцветках и формах, но это было, было… И большая красивая птица с черно-белыми крыльями так же парила над светлым полем и называлась она одновременно и бусел, и арагил…

     Прошло достаточно времени с дней страшного землетрясения в Армении. Страна залечивает свои раны. Но тогда почему мне не спится, когда вспоминаю ту далекую землю, солнечный мир камней и абрикосов, службе на территории которой отдано полтора года? Почему моя, уже далеко не юная душа — как когда-то в армии управляемая мною полевая баллистическая станция — продолжает посылать в пространство и получает взамен невидимые сигналы, болезненно реагируя на каждый резонанс?! И почему чаще всего я ожидаю ответный знак именно оттуда?
     У меня ответ один. Это, наверняка, действует так называемый эффект Доплера. Что это такое? Не секрет. Любому специалисту, знакомому с законами радиолокации, известно, что движущиеся в пространстве с разной скоростью предметы по-разному отражают направленные на них радиоволны. Изменения частоты колебаний (длины волны) улавливают чуткие локаторы, с помощью которых можно определить скорость движения различных тел.
     По этому принципу работала моя армейская баллистическая станция, корректируя учебный огонь артиллерийских батарей. И этот принцип я по старой армейской привычке продолжаю прилагать ко всему.
     Может быть, это нелогично, может быть, зря. Но что прикажете делать, если упорно не уходят из памяти город Ленинакан, наш артиллерийский полк, старые и новые пушки и гаубицы, с которыми приходилось иметь дело, живущие и по сей день старинные названия — «Кабардинка», «Казачий пост», «Крепость», «Укрепрайон»?
     Дороги они мне по-прежнему — и никуда от этого не деться.
     Там, повинуясь армейским и братским законам, стояли и, надеюсь, стоят русские и армянские полки — на том месте, где продолжает стоять сторожевая крепость Александрополя, построенная русскими инженерами в городе, названном в честь российского царя очень давно. Крепость — единственное в окрестностях сооружение, не пострадавшее от памятного всем землетрясения.
     Это — Ленинакан, бывший и нынешний Гюмри. За ним — турецкий Карс.
     Мне представляется, будто доплеровское движение нас сближает…

     Пусть кому-нибудь покажутся смешными мои фантазии, однако на то я и есть начинающий поэт, чтобы слагать неумелые стихи и строить не совсем логичные образы. Мне вполне достаточно, что мои, кому-то непонятные силлогизмы, хорошо понимает одна навязчивая персона, с которой у нас, положа руку на сердце, много общего и недосказанного и которая, как я ни стараюсь, не желает отпускать от себя мою грешную душу вот уже не один десяток лет. Мы скованы цепью обязывающих нас воспоминаний и событий, пусть даже эти события другими давно позабыты или происходили не с нами, а сведения о них пропали втуне.
     Я полюбил эту особу первой юношеской любовью и маюсь этой привязанностью, не в силах ни позабыть, ни отказаться от неё.
     А когда становится совсем невмоготу от требовательного притяжения, я достаю из шкафа свой дембельский альбом, раскрываю заглавную страницу и, глядя на поблекший рисунок, на начертанные моей же рукой прекрасные склоны и вершины, повторяю заклинание — с тайной тихой надеждой, что оно никогда не будет исполнено:
     — Отпусти, Арагац…

Брест — Ленинакан — Брест