Татьяна МАРТЮШЕВА

    О  ЧЕМ  ПЕЧАЛИТСЯ  РУССКИЙ  ПЬЕРО

Что мы делаем обычно с любимыми стихами? Открываем заветный томик, учим наизусть, читаем — близким людям и самим себе — в трудную или светлую минуту...

А вот у моего собеседника прекрасные стихи вызывают желание... их петь. И поет он так, что, сливаясь с музыкой, делаются эти прекрасные стихи еще прекраснее, еще созвучнее чуткому сердцу и страждущей душе. Столь высокие слова употребляю вполне ответственно. Именно они применимы к тому, что делает этот человек.

Его часто называют бардом. Название, конечно, красивое и удобное... Но, поскольку сам он стихов к своим песням не пишет, представляю его нашим читателям с несколько громоздким, но зато честным титулом — так, как он именует себя в афишах и на обложках кассетных альбомов — автор музыки и исполнитель песен Виктор Попов...

— Это и просто, и сложно... Спеть можно любое стихотворение, если ставить перед собой чисто техническую задачу. Но каждый человек — это индивидуальность, и в стихотворном море все мы ищем то, что наиболее созвучно именно нам.

Хотя в поэзии существуют некие эталоны — наиболее удачные стихи, которые выходят за рамки узкого восприятия. Ну, например, “Рождественский романс” Бродского, “Зимняя ночь” Пастернака, многие стихи Цветаевой — этот список огромен... И люди, пишущие музыку к стихам, очень часто, не сговариваясь, создают песни на одно и то же стихотворение, вот такое “эталонное”, всеми любимое. Я в этом смысле тоже не исключение.

Но, помимо всем известных произведений, меня привлекают стихи, возможно, не столь знаменитые, но близкие мне по эмоциям, по мысли, по духу. Я по профессии — режиссер, поэтому в стихах для меня важно то, что внутренне максимально близко к некоему спектаклю — с потенциальной возможностью “проживания” стихотворения. Поэтому я легко могу представить, что мои песни звучат в каком-то спектакле или кинофильме...

Авторскую песню и театр роднит удивительная способность вести со зрителем интимный, доверительный разговор. Здесь всегда есть выход на глубокое осмысление действительности — от бытовых проблем до философских.

Мне близка эстетика театра, возможность вхождения в образ и поэтому в стихах интересны вещи вполне театральные: моно- и диалоги... С радостью открыл для себя, как раз в форме монолога и написанное, стихотворение Игоря Харифа “Молитва десятого”. Получилась баллада, изумительная по своему воздействию на слушателей. В ней есть сюжет, с напряжением, с накалом страстей...

Так в свое время произошло и со стихами Леонида Губанова. В них — настолько мощный нерв и бешеная энергетика, что это вызвало во мне ответный всплеск творческой энергии. И в результате — родились интересные музыкальные решения.

А еще очень сильно меня задевают за живое стихи, в которых отражается многогранность личности поэта и самая его суть...

Мне очень близок честнейший, гениальный русский поэт Маяковский. Неслучайно одна из самых первых моих песен была написана на его последнее, неоконченное стихотворение, глубину которого я так остро чувствую!

Но артист (а я считаю себя артистом) должен работать в разных жанрах. И я пытаюсь делать более легкие вещи, шуточные, или детские зарисовки, например.

Но это уже сложнее. Ведь писать смешные стихи на достаточно высоком поэтическом уровне весьма непросто, подобные вещи в поэзии — большая редкость. И потому таких песен у меня крайне мало: ничего не могу поделать со своим придирчивым вкусом! Уже не первый год пытаюсь сочинять что-то для разрядки зрителей, но с “весельем” дела обстоят пока не очень...

— Наверное, потому, что по природе своей я меланхолик. Посмотрите на меня — по своей внешности и органике я — вылитый Пьеро. Мне ближе вещи именно грустные, драматичные, даже трагичные... Да и в поэзии тоски-печали несравнимо больше, чем оптимизма и жизнерадостности. У любых поэтов, сильных и слабых, всех времен и народов — и особенно в России...

Хотя, возможно, я еще вернусь к стихам советских поэтов-романтиков (Э. Багрицкого, П. Когана и других), которые в свое время очень любил. Я чувствую, что они будут востребованы — ведь мы уже начинаем задыхаться от засилья снобизма и пессимизма...

Думаю все-таки, что печаль в моих песнях — светлая, и в них всегда есть надежда — тот самый “свет в конце тоннеля”. Даже на пиру во время чумы, “у бездны на краю”...

И все же попыток найти “золотую середину” я не оставляю. Написал недавно несколько детских баллад на стихи английских поэтов. На последних моих концертах люди могли и поплакать, и посмеяться. Это тот идеал, к которому я стремлюсь.

— Мой зритель должен по-настоящему любить театр. Таких людей немного — тех, кто любит его искренне, независимо от веяний моды... А если человек любит театр, он не может не любить хорошую поэзию. Возможно, он и не самый тонкий ее знаток, но зато обладает хорошим эстетическим вкусом и всегда способен почувствовать все истинно талантливое, в том числе и музыкальную подачу стихов. Ну а возрастной диапазон — самый широкий.

Не люблю сборные концерты: на них бывает очень тяжело настроить людей на свою волну.

Это касается и моего звучания на кассетах: перед микрофоном в студии пропадает то, что может быть только на сольном концерте — настоящий контакт, энергетический обмен со зрителями, от песни к песне... Мы проживаем этот спектакль вместе, и зритель выкладывается так же, как и я. Очень часто в финале стоит гробовая тишина, и уже потом — аплодисменты... Люди на моих концертах часто плачут, но это слезы очищения.

— Согласен, эта вещь интересна не столько исторической тематикой, сколько своей атмосферой. Конечно, я и раньше имел свое представление об этих исторических лицах и их эпохах, но прежде чем приступить к работе, кое-что все же дополнительно почитал... Карамзина, например.

Но отправной точкой стал для меня извечный русский вопрос: почему мы мучаемся столько веков?

Все три сложнейшие исторические фигуры этой поэмы — в той или иной степени — страшны и велики. Эти контрасты, эта необузданность высоких и низких порывов — наша национальная черта... Может быть, поэтому так мало светлых периодов в жизни Руси?.. И потому с такой мольбой звенят в финале колокола: “Динь-дон, динь-дон! Приди, день добрый!..”

А скомороший, разудалый стиль был заложен в стихах Губанова изначально. Ему я и следовал в своей музыке.

Еще приступая к работе, я уже хорошо представлял, как это можно подавать на сцене — в манере площадного, ярмарочного балагана.

— Как любому артисту, мне, конечно, приятно признание публики и коллег. Я лауреат многих московских и российских конкурсов авторской песни, в том числе — Грушинского... Но какой-то своей большой известности, масштабной популярности я не вижу — и, думаю, не увижу никогда. Такова особенность моего жанра.

Некоторым исключением (подтверждающим, впрочем, правило) были барды-шестидесятники: они попали в другую временную волну, когда поэзия в жизни общества занимала особое место.

Сейчас (по части массовой популярности) — время других песен... И я, со своими философскими размышлениями и высокими любовными страданиями, большие лавры вряд ли смогу снискать. Но к этому я и не стремлюсь. И ни на что не променяю моих истинных, благодарных слушателей, которые приходят на мои концерты осознанно, с радостью... И если бы вдруг за одного моего поклонника мне предложили тысячу случайных зрителей, я бы, честное слово, не согласился! “Заводить” толпу — это не мое.

Мне нужна камерная аудитория, только в ней я могу заставить моих слушателей прожить песню вместе со мной... Ради этих заветных минут полного взаимопонимания, просветления, очищения я и живу, работаю, пою... И считаю это своим успехом.